Я сегодня посмотрела чудесный документальный фильм о рыцарях - начиная с зарождения этого сословия и до его угасания. Фильм немецкий, как видно из названия, а европейское историческое кино, неважно, художественное или документальное - это для меня вышка жанра. Не разочаровалась я и здесь. Три серии охватывают три периода средневековья - в каждом выбираются по два главных героя-рыцаря, один попроще и один познатней, и воссоздаются эпизоды из их жизни параллельно с комментариями экспертов. В фильме есть как художественные, так и документальные части, поэтому смотреть его нескучно. Впрочем, если ждешь голливудских спецэффектов, крови, сисек и надрыва, то скучно.
Запишу отдельные мысли, которые у меня появились по ходу просмотра.
читать дальше1. Начну с главного, но издалека. В прекрасном фильме "Орда" (2012) мать хана говорит: если монгол остановился - он умер. Под остановкой она понимала оседлый образ жизни. Тогда я задумалась: а что можно сказать о европейце? Европеец умер, когда... что? И ответила себе: когда оставил обиду безнаказанной. Когда утратил чувство, что "со мной так нельзя". Во многом мое теплое отношение к Европе обусловлено тем, что это люди, которые не привыкли быть жертвами. У народов Запада фактически нулевая виктимность (в моих глазах, естественно, может, я не права). Конечно, и они подвергались гонениям по национально-религиозному признаку, но любое зло против них почти никогда не оставалось безнаказанным. Так, латинские беженцы в средние века - это вообще не то же самое, что беженцы, скажем, иудейские. Это бешеные суки. Например, те латиняне, которые спаслись от константинопольской резни 1182 года, не уплыли сразу в Европу, а пристали на ночь к какому-то, если я не ошибаюсь, пригороду и сожгли его к чертям. Те же латинские беженцы, которые двадцать лет спустя, опасаясь избиения, перебрались в Галату к крестоносцам, не висели у них на шее обузой, а весьма им помогли в осаде, завоевании и разграблении Константинополя.
Так вот, возвращаясь к фильму. Акколада - обряд посвящения в рыцари, легкий удар мечом по плечам - изначально выглядел так: человеку вручали меч, затем ритуально били, скажем, ладонью по спине со следующим посылом: вот последний безнаказанный удар, который ты терпишь. Впредь, если кто-то ударит тебя, ушатай его этим мечом. Если это не прямое воплощение принципа "со мной так нельзя", то я не знаю что.
2. Наутро после первой брачной ночи жене рыцаря полагались подарки: дом, скотина, слуги, одежда и украшения. Все это должно было обеспечить ее в случае, если муж откинется на войне. С - страховка.
3. На каждого ребенка должно было выдаваться нечто вроде нашего свидетельства о рождении - с подписью и печатью, чтобы никто левый не наплел впоследствии, что принадлежит к роду, где о нем слыхом не слыхивали. Не сказали, правда, кто выдавал эти свидетельства. В наши дни это делают ЗАГСы, а тогда, видимо, церковь? Во всяком случае, в средние века католическая церковь точно выполняла роль ЗАГСа, даже сегодня в католических странах эта роль частично сохранилась.
4. Где-то слышала, мол, на Руси княжеские детинцы защищали всех жителей округи, а на бездуховном Западе замки сеньоров защищали только их самих. Звучит это, конечно, нелогично, да и в фильме опровергается: как европейский город в случае нападения принимал беженцев из пригородов, так и замки принимали беженцев из сельской местности, сколько бы их ни было. Иначе в чем их смысл вообще?
5. Латинским словом "раптор" ("хищник, похититель") первоначально называли не динозавров и не пластинки от комаров, а безземельных рыцарей, которые нередко промышляли тем, что грабили более удачливых сородичей.
Надо сказать, что такие стычки и грабежи не были чем-то нелегальным. Это был вполне законный способ порешать вопросики, например, о собственности или защите личного достоинства. Церковь просила только, чтоб междусобойчики прекращали с четверга по воскресенье, а то можно попасть в Ад, и вообще людям нужны какие-то передышки.
Как было сказано в фильме, и я склонна с этим согласиться, рыцарская культура - это культура насилия. Кто сильнее, тот и прав. Отжал у соседа феод - красавец. Не удалось решить дело в суде и непонятно, кто виновен - деритесь, вот и выясним. Хочешь людей посмотреть и себя показать - го на турнир, я организовал. К слову сказать, турниры как копейные сшибки - весьма поздняя забава. Поначалу это были самые настоящие бои "стенка на стенку", с боевым оружием, без правил, а турнирные поля по окончании действа напоминали поля битв: хоть целью ставилось не убить противника, а захватить в плен, в пылу сражения всякое могло случиться. А бывало, что и не в пылу - некоторые использовали турниры для сведения личных счетов.
6. Одна из любимых сцен в фильме - где герой захватил на турнире в плен знатного человека. Когда жена пленника явилась его выкупать, пленник с пафосным видом сказал герою: мы еще встретимся! Но пафос момента обломала жена: "Ты сначала домой доберись вояка блин миллиард бабла на твои развлечения уходит лучше бы на Бали на эти деньги слетала".
7. Подводя итог: рыцари - это не просто тяжелая конница, ведь кавалерия была до них и была после. Но это воины, жившие по праву силы. На своих землях они вели себя как короли, могли миловать и казнить, вершить суд и расправу, взимать налоги, да просто грабить. А достать их за стенами замков было непросто. Такая себе дикая вольница. Неудивительно, что, когда начал зарождаться абсолютизм, такие люди стали не нужны и неудобны. Право силы должен был заменить единый для всех закон, вместо бесконечных разборок должны были воцариться мир и порядок, и ни рыцари, ни вольные города в этот чудесный новый мир не вписывались. Поэтому немецкий император Максимиллиан совершенствует артиллерию до того, что она может разрушить любые стены - и те уже не могут укрыть ни рыцарей в их замках, ни горожан в их городах. Император делает с рыцарством то же самое, что делало испанское правительство с конкистадорами - после того, как Америка была завоевана, такие люди перестали быть нужны. Если они не могли вписаться в упорядоченное существование новых колоний - а они зачастую не могли - их казнили. Ибо "в сердцах этих людей нет мира".
Я, с одной стороны, прекрасно понимаю императора. Для процветания государства важны мир, единообразие, стабильность, какая-никакая централизованность. Европейским правителям удалось этого достичь. И воцарились такие желанные покой и порядок.
Друзья, вы знаете, я редко злюсь, но сейчас прямо пригорело.
Я уже привыкла (хотя не скажу, будто дико этому рада), что о том, что кто-то прочитал мои работы и они ему понравились, я узнаю сильно позже и вообще в другом разговоре. Я знаю, как это неприятно, поэтому, если сама знакомлюсь с чужим творчеством и оно мне хоть в чем-то нравится, я обязательно говорю об этом автору. Друзья знают, как я разыскивала Гарри Тертлдава, чтобы поблагодарить за его византийский цикл, написанный еще в восьмидесятых. И хотя мне обидно, что не все так себя ведут, я уже махнула на это рукой.
Но в последние несколько дней на двух сайтах, где я выкладываю свое творчество, мне написали в личку незнакомые люди и поинтересовались, буду ли я писать продолжение (старого фанфика по Толкину и истории про блудницу Иду). Ни одного доброго слова о самих текстах так и не сказали. Притом, что эти истории сюжетно закончены - это не оборванное повествование, о котором еще нельзя сказать ничего определенного, а вполне себе завершенные произведения.
В связи с чем у меня вопрос: совсем охерели, что ли?
Если тебе понравилось и ты хочешь еще, то сначала благодаришь, потом просишь. Изи.
Я сейчас слушаю весьма занятную книгу. И хотя позади хорошо если десятая часть и делать выводы пока рано, я хочу записать отдельные мысли, которые появляются по ходу дела. Боюсь, когда закончу слушать, половину из них забуду.
читать дальше1. Как-то в сообществе поиска книг на дайри я попросила посоветовать мне истории, в которых значительное внимание уделялось бы описанию разграбления средневековых городов. На что один из комментаторов задал вопрос: а зачем авторам вообще уделять этой теме внимание, какой в этом смысл, вряд ли есть такие книги. Я подумала: а правда, зачем - и забыла о своем запросе. И вот передо мной книга, где разграбление Константинополя крестоносцами предстает фоном для основного повествования. Главный герой, Баудолино, спасает Никиту Хониата от любопытствующих крестоносцев и отводит в безопасное место, чтобы переждать грабежи. Пока они чинно попивают чаек на фоне пылающего Константинополя, Баудолино рассказывает Хониату историю своей жизни - и эта-то история и есть основное повествование, изредка прерываемое подробностями из жизни разоряемого города или диалогами с Никитой.
2. Книга мне пока что очень нравится. Есть в ней и теплота, и юмор, и пикантность, где нужно. Единственное что меня царапнуло - автор добавил жести в картину разграбления. Не понимаю, зачем это было нужно. Сейчас историки сходятся на том, что в ходе разорения Константинополя погибло около двух тысяч человек. Для города с населением в триста-четыреста тысяч это очень небольшой процент. Очевидно, что никакой массовой резни не было. Предположу, что убивали тех, кто оказывал сопротивление - либо с оружием в руках, либо просто не хотел исполнять требований крестоносцев. В книге же Хониат входит в Святую Софию и видит на полу горы трупов. Все, что он видел кроме этого, автор весьма аккуратно воспроизвел из сочинений самого Хониата, но горы трупов там не было! Господин Эко просто художественно набросал их по вкусу.
Также я сильно сомневаюсь в массовых пытках, которые Эко тоже упоминает. Тот же Хониат пишет, что большинство горожан крестоносцы "уговаривали добром" (полагаю, просто угрозами) отдать свое золотишко, "некоторых они били". Ну, как бы и все. Не понимаю, зачем людей, которые и без того явили отнюдь не пример добродетели, пытаться очернить еще больше. Разве для мрачной картины недостаточно того, что крестоносцы и так творили?
3. Главный герой - весьма необычный человек. Почти с любым народом он может разговаривать на его языке, может говорить высоким штилем и ругаться как последний пьяница, объездил полмира, врет как дышит - нередко у таких людей несколько размывается идентичность. Но у Баудолино с ней все нормально: он сам называет себя латинянином, является, как я пока вижу, вполне себе носителем западного менталитета, помнит и места, откуда он родом, и не отделяет себя от них.
Он обернулся и кинул взгляд на то, что прежде было Константинополем. – Я все равно мучаюсь виной. Ведь все это творят венецианцы, фламандцы, а верховодят ими рыцари Шампани и Блуа, Труа, Орлеана, Суассона, не говоря уж о моих земляках монферратцах. Я предпочел бы, чтобы погромщиками Константинополя были тюрки.
4. А еще Баудолино такой: мда, мда, в мое время города грабить умели - камня на камне не оставалось. А эти дилетанты только и знают, что бухать да прокрастинировать.
Знаете, уж в чем-в чем, а в недостаточно усердном грабеже крестоносцев еще не обвиняли! Но и это обвинение несправедливо, ведь они Константинополь до камешка обнесли и что могли повывозили в Европу - работали люди!
5. Здесь, как и в романах Тертлдава, я узнаю "живое прошлое". Мне нравятся рассказы о быте, в которых все так близко, вульгарно и понятно - совсем как у нас, разве что без технологических наворотов. Вот, например, Баудолино приехал учиться в Париж, снимает хату с каким-то рыцарским сыном, каждый вечер разыгрывают, кому спать на нормальной кровати, кому на выдвижной. Прогуливают занятия. Деньги, которые родители присылают на еду и отопление, спускают в тавернах. Устраивают посиделки с песнями под гитару (простите, мандолину). Догоняются какой-то арабской наркотой от друга из Святой земли. Не хватает только воплей "халява, приди!" - и все, полное сходство с нашей общагой.
6. Мне запомнилась сцена, в которой Баудолино показывает соседу по комнате свои стихи, и это вызывает у того чуть не истерический припадок.
Баудолино довел его до такой вспышки зависти и стыда, до таких слез, до признания в скудости собственного воображения, до таких проклятий творческому слабосилию, что тот криком исходил, рыдая: стократ бы лучше не мочь проникнуть в женщину, нежели подобная неспособность выразить то, что скрывается в нем самом.
Я задумалась тогда: мне многие говорили, что я хорошо пишу. И вокруг меня немало людей, которые хорошо пишут. Я привыкла считать это чем-то само собой разумеющимся и не скажу, чтобы слишком ценила эти таланты в себе или в ком-то другом. Разве не естественно мочь выразить все или почти все, что хочешь? Но вот я вижу юношу в полном отчаянии оттого, что ему не удается дело, всегда бывшее для меня в порядке вещей. И это лишний раз подтверждает мысль о том, что не стоит принимать дары небес как сами собой разумеющиеся. Как не стоит принимать исключительные достоинства за стандарт. Так, по слухам, когда войска Суворова вошли в Милан, итальянцы считали их чуть не святыми за то, что те никого не грабили и не насиловали. И если вам когда-нибудь захочется сказать, что ачетакова, разве не так должна поступать нормальная армия, то помните: итальянцы именно потому и сочли русских святыми, что западным армиям от бесчинств удерживаться тяжелее - это для них и вправду духовный подвиг и признак если не святости, то праведности уж точно.
В течение первых недель после возвращения из Фракии Алексей по-прежнему много общался с крестоносцами. Они были вместе вот уже более года, что создавало некоторое родство. Императору нравилось общаться с уроженцами Запада — ведь он и сам провел несколько месяцев при европейских дворах. Нередко он приходил в лагерь крестоносцев, где проводил дни в выпивке и игре в кости. Атмосфера была столь непринужденной, что Алексей веселился, позволяя своим товарищам снять с его головы золотую с алмазами корону и заменить ее мохнатой меховой шапкой. Никите Хониату такое поведение казалось зазорным, позорящим имя императора и пятнающим честь Византийской империи. Джонатан Филипс, "Четвертый крестовый поход"
Таки шо я имею сказать:
1. Когда думаешь о головных уборах средневековой Европы, на ум приходит что угодно, только не меховые шапки. О, сколько нам открытий чудных...
2. Интересно, откуда Хониат знал такие интимные подробности. Он сопровождал Императора на тусовки? Или сопровождали другие люди с очень длинными языками?
3. На месте Алексея я бы являлась к крестоносцам без короны, чтобы у них не было искушения по приколу ее примерить. Игра, конечно, невинная, но символичная. Доигрались.
4. Немного личного.Отношения Императора с крестоносцами напомнили мне мою старую сказку "Стенолаз и змей", написанную по мотивам толкиновского "Сильмариллиона". В ней десятилетний Стенолаз, сын бывшей пленницы Моргота, не может найти пристанища в окрестных селах и идет в Ангбанд просить работу. А на что ты готов чтобы покушать? Его устраивают в небольшую кузню, где он носит воду да разжигает огонь. Тяжелая работа, не слишком сердечное отношение и отсутствие солнечного света угнетают мальчика. Однажды он знакомится с одной из морготовых драконих по имени Савалах Адская Печь. Поначалу она его пугает, но затем, видя, что Савалах не проявляет враждебности, а только любопытство, Стенолаз перестает ее бояться. Более того, их встречи становятся для него единым светом в окошке, и он с нетерпением ждет их. Для Савалах он просто человечий детеныш, она ничего не ждет от него, ни за что не ругает. Он может лежать у нее под боком и говорить о всякой ерунде. Не всё из его речей ей понятно - она обладает более яростью, чем мудростью - но ничто не вызывает ни презрения, ни недовольства.
Счастлив у кого есть те, с кем можно снять корону. Крестоносцы были для Алексея той самой драконихой. Фактически их вожди взяли его под крылышко, ведь он был совсем еще дитя, и ноша, которую он на себя взвалил, была ему тяжела, а в столице не нашлось ни одного человека, искренне ему преданного. Рыцари же не могли оставаться с ним вечно. Исполнив свою часть договора, крестоносцы ждали, когда Алексей выполнит свою, а затем должны были уплыть в Святую землю. Даже рассорившись с Алексеем, они все же откликнулись на его последний призыв о помощи. Но было уже поздно.
"Так завершилась короткая, но яркая жизнь молодого императора. Алексей IV послужил катализатором перемен, произошедших в византийской политической системе, однако силами, которые он высвободил, было невозможно управлять, и он заплатил жизнью за свое честолюбие".
В этой истории жаль всех. Жаль несчастного паренька. Жаль его старика-отца. Жаль обманутых крестоносцев. Даже злобного Мурзуфла жаль, ведь он просто хотел защитить свой город. Трагедия - это когда все стороны правы. Уж не помню, чьи это слова.
о призыве в армию, подростках и косметике1. Что касается призыва в войско, то, как я писала в самом первом посте, избежать его практически невозможно, если вы не инвалид. Медкомиссия занимается не тем, чтобы отсеять негодных, а тем, чтобы сообщить командованию о состоянии вашего здоровья и, быть может, помочь определиться с родом войск. Тем не менее, полузаконная возможность откосить есть. Правда, есть она скорее у арабского населения - среди европейцев военная служба воспринимается как необходимость, ведь, как я уже писала, многие молодые люди, чтобы заработать некий стартовый капитал и не сидеть на шее у родителей, идут в ЧВК или государственные войска. То есть как это моя дитачка не научится убивать людей? У местных арабов восприятие военной службы несколько иное, часто родителям не хочется так надолго расставаться с сыновьями. Поэтому особо ушлые инспектора военкоматов - как намдалени, так и арабы - берут с семейств призывников взятки за то, чтобы их сыновей не забрали в армию. Это гарантированно работает: даже если инспектора ловят на взятке, родителям нечего бояться за свое чадо - никто не вернет им денег и сына не заберет. Скорее инспектора посадят, а деньги изымут в бюджет. На откосы арабского населения государство смотрит снисходительно: не хотят воевать - и черт с ними, будет меньше опоры у сепаратистских настроений.
В самих войсках подразделения формируются по национальному признаку. Даже если дело происходит в Магрибе, в регионе, где этнических намдалени мало, их скорее отправят в Европу, чем в арабские части. Также в Европе - если в каком-то регионе арабов недостаточно для формирования подразделения, новобранцев отправят в Магриб. Делается это не столько во избежание конфликтов, сколько ради удобства распорядка. Например, в мусульманских частях распорядок составляется с тем, чтобы выделить время для намаза, или, например, чтобы в священный месяц Рамадан не слишком перегружать солдат, выдерживающих довольно суровый пост.
Что касается дедовщины и обращения с новобранцами в целом, то как оно происходит у арабов, я не знаю, а среди намдалени отношения довольно человечные. Это кажется сказкой только на первый взгляд, пока мы не вспомним, что традиционная европейская обходительность произошла не из тонкости западной натуры, а из инстинкта самосохранения, когда любое неосторожное слово могло стать для тебя последним, если собеседник был вооружен и чувствителен в вопросах чести. В намдаленских частях всякий намек на унижение рискует закончиться поножовщиной со смертельным исходом, а кому оно надо?
Распорядок дня войсковой части достаточно щадящий. Наряды как таковые отсутствуют: обслуживанием помещений занимается наемный персонал, на гражданские работы военнослужащих не гоняют. Все их время посвящено военной подготовке, за исключением отдельных внештатных ситуаций. Подъем в семь-восемь часов утра и занятия до семи-восьми вечера с перерывом на обед. После этого у ребят есть три-четыре часа личного времени, когда можно делать что заблагорассудится. Запрещены азартные игры и алкоголь, но намдалени обычно находят чем себя развлечь. Если практическое занятие требует длительного выезда за пределы воинской части (скажем, с ночевками в лесу или пустыне), этот распорядок не применяется.
2. Нужно отметить, что намдаленские новобранцы - далеко не испуганные неопытные птенчики. Они как минимум пережили подростковый возраст, а намдаленские подростки суровы как Челябинск. Лет с десяти дети обоего пола начинают выяснять отношения, забивая стрелы. Стоит к их чести сказать, что такие разборки ведутся согласно некой этике и принципу справедливости, и не бывает так, чтобы толпой бросались на одного. Родителям о таких стычках обычно не рассказывают, потому что мои разборки - мое дело. С другой стороны, намдаленские родители вряд ли отреагируют так привычным для нас "не обращай внимания", "будь выше этого", "ты же девочка - не распускай руки" и так далее.
Подростки свободолюбивы, часто с ранних лет стремятся зарабатывать сами. Например, девочка может договориться с продавщицей бижутерии на рынке, чтобы за небольшую плату плести браслеты или делать бусы.
3. Занятная особенность поведения намдалени в общественном транспорте - вы скорее всего не увидите сидящих мужчин, покуда стоит хоть одна женщина. Причем это не зависит от возраста: место уступят и мальчишка, и старик. У арабов такого обычая нет, но в европейской части Намдалена и арабы будут уступать женщинам места, подчиняясь давлению социума. Вай-фая в метро и электричках нет, рассчитывать на Интернет можно только в поездах дальнего следования бизнес-класса.
4. Если вы рассчитываете в Намдалене попробовать кухню всего мира, то зря. Собственно здесь преобладают две кухни: арабская и намдаленская (не может быть). Конечно, условным выходцам из Италии никто не запретит открыть итальянский ресторан, но таких выходцев не много, а местное население готовит, как правило, по собственным рецептам. При этом в намдаленских ресторанах часто (если не всегда) отсутствует меню. Фактически ты просто приходишь и спрашиваешь хозяина: что у тебя сегодня есть и что ты можешь из этого приготовить? Вообще намдалени гуру индивидуального подхода, но об этом чуть ниже. Блюда национальной кухни готовятся, в основном, из овощей, мяса и морепродуктов. Молочная отрасль направлена практически только на производство сыра - в основном, из овечьего молока. Здесь выращивают рожь и пшеницу, местный пресный хлеб обычно готовят из муки грубого помола. Как правило, это плоские лепешки, чем-то напоминающие среднеазиатские.
5. К слову об индивидуальном подходе. Намдалени почти всегда готовы пойти навстречу, если по каким-то причинам вам не подходят общие условия. Например, если вы едете в страну ради медицинского туризма, но не можете оплатить операцию, а прооперироваться надо хоть убей - можете связаться с местным Министерством здравоохранения и изложить свою проблему. Почти гарантировано вам помогут найти выход - да хоть отработать эти деньги - но точно не завернут со словами "мы этим не занимаемся". Конечно, поиск индивидуальных решений несколько замедляет работу, зато решается почти любая проблема.
6. Поговорим о важном - о косметосе. В намдаленских аптеках продается косметика из разных стран, но местную делает только государственная фармкомпания. Ассортимент у нее небольшой. Почти все средства составлены так, чтобы работать на укрепление защитного барьера, заживление и успокоение кожи - и составлены очень грамотно. Все они относительно унисекс, серии делятся только на взрослые и детские. Омолаживающих средств или формул с сильнодействующими ингредиентами местный производитель не предлагает - за этим завозят импортную косметику. Не производятся также средства для проблемной кожи, да и завозят их мало. Проблемы с кожей тут редкое явление - по тем же причинам, что в Африке (за счет неубитого биома) или Северной Корее (за счет простой натуральной пищи).
За последние несколько лет я собрала на жестком диске довольно много фильмов, которые мне понравились. Так что подруга шутит, мол, если отключат Интернет, будет качать кино у меня. В моем собрании есть фильмы разных стран, но большая часть, конечно - американские, российские и европейские. Больше половины - исторические. И вот недавно я задумалась, чем они отличаются друг от друга, в чем хороши, а в чем плохи. Конечно, все это исключительно мои впечатления, ругать чью-либо киноиндустрию у меня и мысли нет.
читать дальшеАмериканские фильмы. Голливуд хорош там, где требуется красивая картинка. Американцы умеют создавать яркие масштабные зрелища. Включая голливудский фильм, я знаю, что потешу свое чувство прекрасного, ибо я тоже люблю все яркое, великолепное и торжественное. Например, фантастический боевик "Конг. Остров черепа" не содержит вообще ничего, кроме удивительно прекрасной картинки. Обычный полет вертолета снят там так, что превращается в танец. В то же время абсолютному большинству американских фильмов, что я видела, не хватает глубины. Красивая картинка не имеет под собой фундамента, громкие слова не поднимают духа, драматические сцены не трогают, потому что за ними ничего не стоит. США прекрасно удаются комедии (они смешные), ужастики (они страшные), фэнтези-сказки (они удивительно красивы). Но если ищешь что-то помимо визуального ряда, это все-таки не к ним.
Европейские фильмы. Тут все с точностью до наоборот. Большинство европейских фильмов на фоне голливудских и даже российских ощущаются как неяркие. Но они стоят на таком крепком фундаменте, что кажется, спроси режиссера о любой малости: почему ты решил снять здесь вот это - и он ответит, на что опирался. Именно с европейскими историческими фильмами у меня неоднократно случалось так, что я принимала какие-то незначительные подробности за пускай и правдоподобный, но вымысел, а затем, когда узнавала эпоху лучше, оказывалось, что даже эти незначительные подробности опираются на исторические факты. В то же время фильмы развлекательных жанров им не то чтобы совсем не удаются, но сильно уступают и голливудским, и российским. Помню, от немецкого ужастика я осилила где-то минут пятнадцать и поняла, что засыпаю. Комедии, конечно, поживее, но юмор там специфический. На мой взгляд - грубоватый и какой-то детский, с немалой долей переигрывания. Меня такое даже в первом классе не смешило. Включая европейский фильм, я рассчитываю не на драйв (чего и вам советую, дабы избежать разочарования), а на глубину. На то, что показанному можно верить - и скорее всего так или примерно так и вправду могло быть.
Российские фильмы. Они удачно сочетают плюсы двух вышеупомянутых киноиндустрий. Здесь нет долгих заунывных вступлений, начинающихся чуть не от Потопа, но и бессмысленной американской легковесности тоже не много. Фильмы чаще всего достаточно правдоподобны (но не настолько. чтобы режиссер не зарубился на каверзном вопросе "а почему тут..."), но при этом красивая картинка тоже на месте. Где надо - смешно, где надо - страшно, где надо - достоверно, где надо - зрелищно. Может, тут мне припомнят какого-нибудь "Викинга" или "Защитников", но я их, честно признаюсь, не смотрела. Наверное, мне просто везло с российскими фильмами, ведь чем старше становишься, тем легче получается выбирать.
Теперь немного наглядных сравнений. Возьмем три фильма о крестоносцах: голливудское "Царство небесное" (2005), итало-немецких "Крестоносцев" (2001) и российский фильм "Александр. Невская битва" (2008). Это фильмы про разные крестовые походы, конечно, но тема плюс-минус одна.
Я знаю, что многие любят "Царство небесное" и считают его едва не шедевром эпического кинематографа, но мне после просмотра, скажу честно, хотелось помыться. Я не рассчитывала на особую глубину, не рассчитывала даже на адекватность, ибо была уверена, что все принесут в жертву зрелищности. Но даже католическая церковь этот фильм, мягко скажем, не оценила. Типичные голливудские личики, прекрасные масштабные съемки войск и городов, эстетика на уровне, но кроме нее ничего хорошего я в фильме не нашла. Краски нарочно сгущены, исторические личности представлены либо как герои без страха и упрека, либо как злодеи, творящие зло просто потому что. Реальные люди засунуты в голливудские типажи - наверное, чтобы зрителю было проще и не приходилось думать, хороший это герой или плохой. Но, как бы ни сгущались краски, фильм так и не смог вызвать у меня сильных чувств, потому что подлинные чувства и желание возвращаться к картине вызывает не надрыв сам по себе, а глубина, за ним стоящая. Здесь красивый замок построен на песке.
Напротив, "Крестоносцы" - наверное, один из моих любимых фильмов. Он неспешен, первый час посвящен даже не крестовому походу, а истории жизни главных героев. Но, посмотрев этот фильм, я включила на всю громкость тупую музычку и бросилась в пляс на сильном эмоциональном подъеме. Прости, сосед с перфоратором. Причем я даже не могу сказать, что именно здесь так прекрасно. Наверное, в силу глубокой проработки создается впечатление, что ты сам побывал и в норманнской Италии, и в Святой земле, и в захваченном Иерусалиме.
Наконец, фильм об Александре в целом очень приятный. Здесь много ярких красок, красивый визуальный ряд. Условные "наши" изображены как герои без страха и упрека, но и враги показаны просто адекватными людьми, а не поехавшими злодеями, как в "Царстве небесном". То есть сгущение красок тут есть, но только на одну сторону, что создает фильму некую праздничную атмосферу.
И еще пара наблюдений. В американских и российских фильмах, как бы это ни прозвучало дико, есть общие черты, отличающие их от европейских. Во-первых, это эстетизация простоты. Я не могу привести пример, потому что это надо видеть, а не рассказывать. Вкратце - это когда посыл "мы люди простые" выпячивается и подается как добродетель. Скажу честно, мне такое не нравится. Потому что истинно святая простота не сознает самое себя. Когда-то я пошутила, что, стоит мне услышать "мы люди простые", как я понимаю, что с человеком будет сложно.
Во-вторых, в американских и российских фильмах авторский посыл виден ясно. В худшем случае он излагается прямым текстом. Чтобы зритель уж точно понял, что воровать нехорошо, например. В европейских так тоже бывает (и выглядит это довольно мерзко), но чаще всего смысловая составляющая там сокрыта настолько глубоко, что ты не можешь даже внятно сформулировать, о чем фильм, просто чувствуешь, что в нем "что-то есть".
У общения с людьми, отделенными от нас языковым барьером, есть одна пикантная особенность. Можно глядя им в глаза признаваться в любви или говорить "шоб ты сдох", а они будут кивать и улыбаться или недоуменно хлопать глазами. В случае любого недоразумения можно сказать, что они вас не так поняли и вы рассказывали о ценах на черешню.
Я уже говорила, что хочу написать о крестоносцах. Но все идеи, которые у меня пока есть, не слишком мне нравятся - они как будто не могут выразить всего, что я думаю и чувствую, поэтому поиск подходящего сюжета продолжается.
Но я бы хотела, чтобы в этом сюжете была сцена, где героиня поет крестоносцам. Они не понимают ее языка, и она знает, что может петь о чем угодно: хоть любовную песенку, хоть про поля-тополя, хоть "оккупанты, гоу хоум". И вот какую песню она выберет, что захочет им сказать - я пока не знаю. Но сдается мне, если я это пойму, то и достойный сюжет, в котором будет все, что мне хочется вложить, тоже найдется.
Говорят, с пленными крестоносцами мусульмане могли поступить четырьмя способами:
а) уговорить принять ислам; б) убить; в) посадить в темницу и назначить выкуп; г) продать в рабство.
И вот в последнем случае мне интересно: кто их покупал? Нет, серьезно. В античной Европе, например, такие рабы спросом не пользовались. Раб, бывший некогда свободным, а тем более воином - вещь в хозяйстве бесполезная и мало к чему пригодная. Такой будет думать лишь о побеге, неважно, к какому хозяину попадет. Доверишь ему корабль - он на нем от тебя учешет. Дашь кирку - он ею тебя и кокнет. На органы тогда людей вроде не продавали. Нипанятна.
Мое отношение к Западной Европе (и весь ужас происходящего) можно описать такой сказкой.
Жил-был человек. Его пожирала вялотекущая болезнь, с каждым годом причиняя все больше страданий. Как-то раз он услышал, что недалеко на западе - час-два лету - бьет из-под земли родник. Вода в нем не святая, но имеет такой состав, что, испивая из родника, человек излечится от своей болезни. Но радость от известия смешалась с отчаянием: ведь к роднику уже давно подключилась фабрика, превратив его русло в канализационный сток. Может, и остались чистые потоки, а может, нет. Может, испив, излечишься от болезни, а может, отравишься.
Как ни оправдываются писатели, как ни твердят, что "это не мои мысли, а героя", их отношение к описываемому нередко можно угадать. Не по словам, так по событиям. По тому, чему они уделяют внимание, а что обходят. По тому, какие истории выбирают рассказать.
Так в "Видесском цикле" Тертлдава мне видится глубокое уважение почти ко всем описываемым народам. Автор как будто подносит им зеркальце - но не обычное, а венецианское, с позолоченной амальгамой, в теплом свете которой все кажется мягче, красивее и чище, чем есть на самом деле.
Мои любимые намдалени - аллюзия на нормандское (шире - западноевропейское) рыцарство. И Европа как будто смотрится в зеркальце и говорит: в целом неплохо, только почему я тут алчная и вероломная? И Тертлдав такой: ну, ты совсем уж не наглей, мать, это все-таки зеркало, пусть и золотое.
Не в первый раз я сталкиваюсь с тем, что вещи, которые вызывают у других ужас, я воспринимаю как ачетакова. Вот и сейчас дочитала книгу Филипса о крестоносцах. Папа Римский был весьма рад, что крестоносцы завоевали Константинополь (хотя сначала был против поворота экспедиции - и немудрено!).
Но потом до него стали доходить слухи о том, что они в этом самом Константинополе творили в первые дни захвата - и Папе поплохело. А я сидела с лицом лица и не понимала, ачетакова. Младенцев они там не варили, кровавых бань не устраивали, а что мародерство, насилие, грабежи - так разве не любая средневековая армия так делает?
В конце концов, я пришла к выводу, что так легко все восприняла потому, что сам мой интерес к четвертому крестовому походу возник из поста в ленте, где описывался грабеж, причем в весьма сгущенных красках. Поэтому все, что я читала и слушала позднее, было по сравнению с этим постом довольно лайтово, да и я примерно знала, чего ждать. Может, если бы я читала эту книгу, не зная развязки, то после весьма достойного поведения крестоносцев во время противостояния их разгул и был бы для меня шоком.
Впрочем, это не объясняет моего спокойного отношения ко многим другим вещам, повергающим мое окружение в ужас. Вообще я как-то слышала, что стремление преуменьшать значение трагедии свойственно людям, которые пресыщены стрессом, а стремление преувеличивать значение - напротив, тем, кому не хватает стресса. Интересно, где в этом случае будет адекватная оценка беды и кто вообще может оценивать происходящее адекватно.
Я дочитываю монографию Джонатана Филипса о четвертом крестовом походе (под креативным названием "Четвертый крестовый поход"), и, сказать по правде, я в ахуи под впечатлением. Тема мне знакома, поэтому когда я читаю или слушаю по ней что-то новое, то обычно не затем, чтобы понять в общих чертах, а ради подробностей или нового взгляда на вещи.
И знаете, чем больше читаю или слушаю, тем больше я на стороне крестоносцев. Не потому что за ними историческая правда. И не потому что я не люблю византийцев (они супер). А потому что конкретно в этом противостоянии крестоносцы ведут себя в тысячу раз адекватнее противника. Если мое знакомство с темой началось с мнения о том, что Константинополь разграбили исключительно из алчности (и к такому выводу нас пытается подвести вступление, написанное издательством), то чем больше я погружалась в тему, тем больше понимала, как же все непросто.
читать дальшеЧувство, преследовавшее меня почти все время чтения - это сострадание. Все стороны 90% времени находятся в таком отчаянном положении, и стоящий перед ними ужасный выбор, а то и вовсе тупик описаны так хорошо, что невозможно не проникнуться их безысходностью и тревогой. Поэтому обвинить кого-либо - хоть греков, хоть крестоносцев - рука не поднимается. Как я могу бросить камень в людей, оказавшихся в таком переплете, если не знаю, как сама бы повела себя на их месте. Думается мне, много хуже.
Редакция задает риторический вопрос: понятно, мол, что и крестоносцы, и венецианцы (их перевозчики) попали в финансовую ловушку. "Но почему ответственность за коммерческие убытки должен нести кто-то, помимо самих организаторов предприятия?" Ну, я даже не знаю. Может, потому, что этот кто-то пообещал мильён деняк, а когда крестоносцы выполнили свою часть договора, предпочел слиться?
Но самым новым для меня в этой книге оказалось описание адищенской ксенофобии антизападных настроений византийцев. Я и так знала, что латинян там не жаловали и в 1182 году решили тупо перебить. Но книга Филипса дает больше подробностей и того самого погрома, и проявлений ксенофобии в дальнейшем. Понятно, что выходцы из Европы не были пушистыми котиками и вроде как давали повод. Например, латинские кварталы забивали хуй на предписания императоров не иметь оборонительных стен или собственных войск, и имели это все, превратившись, по сути, в город в городе. Также у купцов из Пизы, Генуи и Венеции было куда больше торговых привилегий, чем у византийских, отчего последние разорялись и мощно ненавидели чужеземцев. Еще много где видела указания на то, что латиняне "вели себя заносчиво", но трудно сказать, что это означает. В общем, как и в намдаленских погромах у Тертлдава, основная причина, похоже, была в том, что "их слишком много и они слишком задирают нос, эти наглые варвары". Давайте их убьем.
Мне очень нравится, что, как и намдалени, европейские поселенцы не были легкой добычей и в целом могли за себя постоять. Тем не менее в 1182 году латинский квартал в Константинополе исчезает с карт, то есть фактически он перестал существовать. Двадцать лет спустя, во время того самого крестового похода, латиняне все-таки жили в столице, но вместо прежних 60 тыс. человек их численность составляла около 15 тыс.
Антизападные репрессии с большей или меньшей активностью продолжались и следующие двадцать лет, а когда подошли крестоносцы, неприязнь снова обострилась. И хотя крестоносцы привели с собой якобы законного наследника трона и в целом старались не произвести о себе негативного впечатления, город их возненавидел. Было за что: чужеземные войска мало что осадили столицу и пытались взять ее штурмом, так еще и после, когда установился мир, возведенный ими на престол молодой император должен был исполнить свои щедрые обещания и заплатить западному воинству мильён деняк. Без которых крестоносцы, истратившие все свои запасы, не могли продолжить поход на Ближний Восток. Чтобы собрать обещанный мильён деняк, император поднял налоги, велел обносить церкви, изымал баблишко у богатых горожан и так далее.
Что могло пойти не так...
Ненависть горожан объяснима, но ее проявления совершенно варварские (хотя варварами, по иронии судьбы, там называли европейцев). Вот, например, моменты неадеквата, которые мне запомнились:
- когда крестоносцы вызволили из тюрьмы отца молодого императора и явились к нему спросить, подтверждает ли он гарантии своего сына, тот гарантии, конечно, подтвердил, а им сказал: ребята, я к вам со всей душой, конечно, но не могли бы вы переселиться куда-нибудь подальше в пригород, чтобы вас не было видно со стен, а то вы людей бесите; - городская толпа свалила и расколотила на куски статую богини Афины, покровительницы города, потому что (внимание!) ее правая рука якобы указывала на запад и символически призывала крестоносцев (на самом деле на юг, но всем было плевать); - дома выходцев из Европы стали поджигать; - периодически вспыхивали драки на почве национально-религиозной розни, после одной из таких драк начался пожар, опустошивший полгорода, отчего латинское население столицы в полном составе свалило в пригород к крестоносцам; - как-то в новогоднюю ночь греки попытались сжечь европейский флот, прекрасно понимая, что без кораблей крестоносцы не смогут убраться восвояси и вынуждены будут либо сдаться на их милость, либо идти по суше через враждебные им земли, где, скорее всего, будут перебиты; - когда в отместку за попытку сжечь флот крестоносцы совершили опустошительный набег на округу (в Западной Европе такая тема практиковалась, чтобы экономически ослабить противника и показать местному населению, что их правители не в силах их защитить), в городе просто стали хватать и убивать всех, кто внешне напоминал европейцев; - уже в стадии открытой войны, когда император (свергший европейского ставленника) захватил в плен трех венецианцев, их товарищи молили о пощаде и предлагали выкуп, в ответ на что император велел сжечь пленников заживо на крепостной стене, чтобы крестоносцам было все хорошо видно и слышно.
И вот в рамках всей этой дичары крестоносцы выглядят настолько адекватнее противников, что симпатии волей-неволей склоняются на их сторону. Хотя, конечно, они тоже творили дичь, ну да у нас тут не фестиваль пушистых кисок, дичь творят все.
Европейцам любят вменять в вину разграбление Константинополя. Но, простите, на фоне всего вышеупомянутого, то, что они не утопили город в крови, а просто обнесли вчистую (особенно с учетом их финансовых трудностей) - это закономерный исход. Нет, правда, а что они должны были сделать? Автор указывает "В своем праведном рвении они не задумывались о чувствах тех, кого грабили, равно как и о святости опустошаемых зданий". Тут я не могу согласиться с обвинениями. Сейчас бы думать о чувствах людей, которых ты грабишь, ну!
Не знаю, были ли крестоносцы смущены своим поведением во время грабежа. Те два рыцаря, воспоминания которых я читала, этот эпизод вообще не описывают. Вот мы вошли в город - и вот сразу делим добычу несколько дней спустя. Хороший прием, кстати. Чем оправдываться за совершенную дичь, просто не упоминай ее - и будешь красавчик.
Но, повторюсь, по сравнению с ненавистью, которую испытывали на себе и они, и их соотечественники и единоверцы все это время, несколько дней грабежей и кутежей в Константинополе выглядят достаточно невинно. То, что они обнесли город, перетрахали половину женского населения и выпили чуть не весь местный алкоголь - это, простите, ожидаемо. Как писал один из руководителей похода, "отказывавшие нам в малом были вынуждены отдать нам все".
Моральное состояние византийцев тоже странноватое. Если европейцы, принадлежащие к разным народам и говорящие на разных языках, смогли в трудный час быть друг другу верными товарищами, то византийцы из провинции злорадствовали над горем беженцев из Константинополя, мол, теперь и великая столица будет как мы, хехе, выкусите.
В общем, четвертый крестовый поход - реально странная вещь. Так много мелких случайностей, нелепых обстоятельств, просто проявлений человеческой слабости, которые, собравшись вместе, развернули экспедицию вообще не в ту сторону и натворили дел. Он хорошо описывается фразой: "что-то пошло не так".
На Фикбук мне этот текст стремновато выкладывать, поскольку в его художественной ценности я сомневаюсь. По сути, это история знакомства шлюхи и одного из ее клиентов. Знакомства не за чашечкой чая, как вы понимаете. Но тут даже нцы нормальной нет.
*** Все мое богатство
Белый цветок вишни упал на гладь озерца. Ида проводила его взглядом. Подул ветер – и к улетевшему цветку присоединилась пара десятков собратьев. Теперь ему, во всяком случае, не будет одиноко, решила Ида. Откуда-то с восточной стороны слышался шум – редкое явление в тихом императорском квартале – но ей не хотелось вставать и выяснять, что там. Озерцо, сверкающее на солнце, будто позолоченное блюдо, поселяло в душе благостную тишину. Ту же тишину оно поселяло, видно, и в сердце Сотэрика – редко когда ее свирепый друг бывал так умиротворен. Он дремал, положив голову ей на колени, и, хоть глаза его были закрыты, Ида знала, что Сотэрик не спит.
Его, однако, шум голосов взволновал куда больше, чем Иду. Сотэрик подхватился.
Заросли вишни и миндаля, окружавшие озерцо, скрывали от них происходящее снаружи. Ида слышала диковинную островную речь и смех, и еще прежде, чем она увидела вооруженный отряд, ей сделалось ясно, что происходит.
читать дальшеЛюди Аптранда, приплывшие в Видесс полтора месяца назад, наконец, сняли лагерь у порта Контоскалион и должны были разместиться во дворце. Выглядывая из-за старой вишни, чтобы не мешать проходу войска, Ида с любопытством разглядывала намдалени. Некоторые ехали верхом, кто-то вел лошадей в поводу. Многие оглядывали сады Императора с нескрываемым восхищением, и их приподнятое настроение как будто передавалось Иде. Многие шутили и смеялись, словно и не помнили той страшной ночи, когда горожане, обозленные многочисленностью чужеземцев и их заносчивостью, едва не разорвали их на части.
– Как здорово, что теперь они будут жить здесь, – обрадовалась Ида. – Во дворец уж точно никто чужой не войдет! Пойду поприветствую.
– Чтобы потом было проще облегчить их карманы? – ухмыльнулся Сотэрик.
Ида засмеялась.
– Разве не этим занимаетесь вы с приятелями всякий раз, когда я сажусь с вами играть.
Игра намдалени в кости несколько отличалась от той, что знала Ида. Прежде чем бросить костяшки, игрок загадывал число, и бросок считался удачным, если загаданное совпадало с выпавшим. Иде в этой игре откровенно не везло.
– Так не садись, – отвечал Сотэрик. – Разве наша вина, что у тебя совсем нет чутья?
– Может, поэтому я с тобой и вожусь, – фыркнула Ида, шутливо ткнув его в живот.
С этими словами она побежала вперед войска, чтобы посмотреть на командира – Аптранда, сына Дагобера. Она слышала его имя, но никогда не видела лица. В конце концов, она решила, что Аптранд – это высокий мрачный человек с коротко стрижеными темно-русыми волосами. Он ехал на крупной гнедой лошади, по узде ее вился затейливый посеребренный узор. Рядом шел в расшитой золотом мантии, должно быть, один из царедворцев, кому было поручено сопроводить войско до их новых жилищ. Ида заметила, что Аптранд тоже с изумлением оглядывает раскинувшиеся насколько хватало глаз сады. Верно, у себя на родине он никогда не видал такого великолепия.
Ида приблизилась к коню и пошла по левую руку, чтобы не попадаться на глаза царедворцу.
– Добро пожаловать во дворец Императора, мой господин, – учтиво поздоровалась она. – Город неласково принял вас, но я надеюсь, вам понравится здесь, и дурные воспоминания изгладятся.
Всадник повернулся к ней. Глаза у него были серо-голубые, как предвечный лед, и так же холодны. Казалось, дружеское приветствие Иды вовсе не тронуло его.
– Встречал я приемы радушнее, – согласился он. Акцент у него был настолько явным, что напоминал выговор северян. – Ты здесь прислуживаешь?
– Нет, мой господин, я навещала здесь друга. Но я была бы рада послужить вам. Вы ведь Аптранд, сын Дагобера, из Намдалена, верно?
– Верно.
– Я Ида Киннама, – заулыбалась она, радуясь своей догадке. – Я живу в большом доме на том конце квартала красильщиков, что ближе к площади Паламос. Когда вы обживетесь на новом месте, можете меня найти.
Они приближались к лимонным рощам, раскинувшимся неподалеку от императорской резиденции. Стояла поздняя весна, и слуги уже собирали в корзины крупные зеленовато-желтые плоды. Кисловатый аромат щекотал ноздри.
В это время царедворец обратился к Аптранду. Как поняла Ида, новый отряд намдалени хотели разместить в той же части квартала, где жили прочие их соотечественники. Она прекрасно чувствовала, когда ее присутствие неуместно, поэтому отошла от лошади и хотела уже направиться восвояси, когда Аптранд окликнул ее:
– Ида.
Она обернулась.
– Сколько ты просишь?
Ей вспомнились слова Кибелы Галаны: разве есть цена краткому отдыху от мирских забот. Но вряд ли Аптранд оценил бы такой ответ. Поэтому она сказала:
– Два золотых до рассвета, мой господин.
... Кибела и Меланта, сестры Галаны, жили в том же квартале красильщиков, что и Ида, через три дома от нее. Мать их сбежала с любовником на запад, оставив девочек еще совсем крохами, а отец умер от воспаления легких, когда старшей, Меланте, было четырнадцать, а Кибеле тринадцать. С тех пор сестры промышляли блудом и приторговывали всяческими амулетами – скорее всего, дешевыми подделками. Как-то раз Ида купила такой амулет в надежде, что он поможет склонить к ней отцовское сердце. Но отец не стал к дочери нисколько терпимее, а вскоре и амулет затерялся где-то в сундуках, и Ида решила его не разыскивать.
В тот день она прогуливалась между птичьими рядами на площади Паламос. Ида часто приходила сюда посмотреть на певчих птиц, но никогда никого не покупала. С одной стороны, ей хотелось завести себе такую птаху, чтобы просыпаться каждое утро от ее трелей. С другой – было жалко видеть птицу уныло прозябающей в клетке в ее скромном жилище. Посему Ида любовалась ими на рынке.
– Ну надо же! Малышка Ида! – раздался неподалеку нарочито радостный голос Кибелы, и Ида махнула рукой, приветствуя сестер.
– Мы скоро начнем делать ставки, когда ты кого-нибудь купишь, – усмехнулась Меланта. – Вот, смотри, какой красивый ополовник – вряд ли больше двух золотых.
– Да что ты, – замахала руками Кибела, – ей подавай заморских!
Ида и Меланта засмеялись. Младшая Галана прозрачно намекнула на пристрастие Иды к иностранцам.
– Что деньги – презренный металл! Нужно думать о своем будущем, – назидательно произнесла Меланта. В ее устах эти слова звучали чуть не насмешкой. – Разве не лучше расположить к себе влиятельного человека, чтобы он содержал тебя и ходил к тебе.
Ида пожала плечами. Таких далеко идущих замыслов у нее не было. Да и где бы нашелся такой человек.
– Вот если бы господин Севастос обратил на меня внимание, я бы не раздвигала ноги за горсть серебра и не торговала бы амулетами, – вздохнула Кибела.
Ида удивилась: Варданес Сфранцез, господин Севастос, потомок прежних правителей Видесса, никогда не был ни любимцем женщин, ни предметом мечтаний сестер Галан. Он был весьма тучен, а кроме того Ида не раз слыхала о нем от воинов – и никто из них не сказал о господине Севастосе ничего хорошего. По их рассказам складывалось впечатление, что это человек жестокий и лживый, и издеваться над другими доставляет ему ничуть не меньше наслаждения, чем ласкать женщину или пить хорошее вино.
Верно, Кибела вспомнила о нем только потому, что Варданес Сфранцез стоял сейчас у одного из рядов, протягивая пухлые пальцы к большой клетке. В клетке сидела диковинная птица, чем-то напоминающая чайку, если бы не ее окрас. Перья у нее были золотисто-зелеными, с голубою каемкой, необыкновенной красоты. Ида залюбовалась игрой света на гладких крыльях – но долго ей любоваться не пришлось. Птица вскрикнула – и бросилась атаковать толстые пальцы. Сфранцез быстро отдернул руку – и дивная чайка ударилась о прутья клетки. Иной и не взглянул бы второй раз на это злобное создание, но господин Севастос снова протянул руку – птица снова кинулась на нее и снова ничего не достигла.
Кажется, эта игра доставляла ему удовольствие.
Ряд напротив них занимали охотничьи птицы, там тоже толпилось много народу – Ида услышала голос его превосходительства Метрикия Зигабена:
– ... разве, плывя сюда, ты не был готов к тому, что будешь терять своих людей?
– Я все же надеялся не терять их до битвы с йездами, – раздраженно отвечал собеседник, и Ида узнала и этот голос, и этот акцент.
– Чего ты хочешь добиться? Возмещения? Он не даст тебе и золотого, а если станешь требовать для себя привилегий, то и остальные начнут.
Ида подумала, что речь идет о намдаленских погромах. Кибела в это время летящей походкой приблизилась к соловьиной клетке, стоявшей почти рядом с господином Севастосом, и произнесла грудным голосом:
– Как славно поют эти пичужки, не правда ли, господин? Меланта, иди посмотри, какие чудные птицы!
Варданес Сфранцез обернулся к ним, и Ида, не желая привлекать к себе внимания, накрыла голову шарфом и отошла. Если сестрицам так хочется завлечь в свои сети Севастоса – пожалуйста. Ида подошла ближе к ряду хищных птиц и поймала взгляд Аптранда. Улыбнулась ему, и он кивнул в ответ.
– Ладно, – сказал он своему собеседнику. – Я заговорю об этом завтра на совете – посмотрим, что Император мне скажет.
С этими словами Аптранд оставил Зигабена и подошел к Иде. Она не была уверена, что он пребывал в подходящем настроении для любовной игры – лицо его было все так же мрачно. Но выбор между его обществом и компанией сестер Галан с господином Севастосом был очевиден. Ида сердечно приветствовала его, и они пошли рядом.
– Тебя тяготят дурные мысли, мой господин, возможно, мне удастся отвлечь тебя, – мягко сказала она.
– Возможно, – не стал спорить Аптранд.
Рядом с ним Ида казалась совсем маленькой – если бы Аптранд не следовал за ней, она вряд ли догнала бы его. На западном краю площади Ида взяла спутника за руку и повела на узкую улочку, ведущую через квартал красильщиков.
Ладонь у него была сухая и горячая, мягкая ладошка Иды устроилась в ней необыкновенно удобно.
– Здесь я живу, мой господин. – Ида показала на двухэтажный кирпичный дом торговца Юстина. – В восточных комнатах живет Зенона, моя соседка, она любит выходить на лестницу и глядеть на моих гостей, но тебе не стоит обращать на нее внимания.
Зенона, как Ида и предполагала, выглянула на лестницу, едва услышав, как хлопнула дверь внизу. Она окинула Аптранда взглядом, в котором можно было прочесть вялое любопытство, но, кажется, найдя очередного наемника-варвара нисколько не интересным, затворила за собой дверь.
Они поднялись в западные комнаты, где жила Ида, и последовали примеру Зеноны.
– Вот и все, мой господин, – улыбнулась Ида, когда они остались наедине. – Теперь нам никто не помешает.
Она сняла шарф и вынула из волос ленту – угольно-черные пряди, вьющиеся крупными кольцами, рассыпались по плечам. Тут только Аптранд утратил, казалось, самообладание. Он схватил Иду в объятия, зарылся носом ей в волосы, и она засмеялась этой поспешности. Потянулась расцеловать его лицо – и наткнулась на горящий, словно уголья, взгляд. Лучше всяких слов говорил он о том, как не ко времени ее ласка.
– Давай потом, – коротко сказал Аптранд, и Ида послушно кивнула.
Среди ее гостей были те, кто не нуждался в прелюдии, а сразу приступал к делу, и, хоть Иде не слишком нравилась такая поспешность, она относилась к ней с пониманием.
Она стащила через голову платье и тунику, и, когда гость ее сбросил штаны и куртку, утянула его за собой на постель, широко раскинув бедра и обхватив его коленями.
Аптранд взял ее с яростной жадностью изголодавшегося человека, и, когда, наконец, уронил голову ей на плечо, туника, которую он в порыве страсти позабыл снять, промокла от пота, да и Ида была вся в поту. Она не спешила выпускать его из объятий, давая ему остыть, почти чувствуя биение его крови под своими руками – и не произносила ни слова. В этот миг вспышки, долгожданного облегчения, блаженной усталости как уязвимы бывали ее грозные гости. Ни словом, ни делом, ни даже вздохом не хотела Ида разрушить этой беззащитности.
Он овладел Идой еще раз прежде, чем позволил наконец себя обласкать. Согревшись в ее руках, купаясь в ее волосах, отвечая на ее поцелуи, он, чудилось, и вправду забылся от своих забот и казался растерянным, почти смущенным ее нежностью.
За окном совсем стемнело, когда Ида выбралась из его объятий.
– Ты не голоден, мой господин? Я сегодня не готовила, но у меня есть вино, хлеб, яйца и овечий сыр. И я могу заварить душицу и пустырник, чтобы ты легче спал и быстрее восстановил силы – и не зевал бы завтра у Императора на потеху собравшимся.
Аптранд приподнял бровь, кажется, только сейчас поняв, что она слышала его разговор с Зигабеном.
– Не думаю, что найдется много желающих надо мной потешаться, – сказал он.
Ида улыбнулась, поцеловала его во впадину локтя и сползла с постели. Набросив тунику, она спустилась на первый этаж, чтобы наполнить угольями жаровню. Одну часть этажа занимал склад тканей, принадлежащий хозяину дома, торговцу Юстину, а вторую – небольшая мастерская Идиного соседа, красильщика Кризантия. Здесь почти всегда горел огонь – для выбеливания тканей требовалась зола – и Ида часто спускалась на первый этаж набрать угольев.
Поднявшись к себе, она поставила на жаровню чашу с водой и высыпала из полотняных мешочков засушенные душицу и пустырник. Она скорее почувствовала, чем увидела, как Аптранд встал позади нее. Засмеялась, когда он прижал ее к себе, уткнувшись носом ей в волосы. Крепкая ладонь обхватила ее живот, вторая тискала грудь. Ида легонько накрыла его руки своими.
– Сколько же у тебя не было женщины, – пробормотала она удивленно.
– Довольно долго, – коротко отвечал Аптранд.
Он снова увлек ее на постель, не возражая в этот раз, чтобы Ида оседлала его и делала как ей хочется. В какой-то миг ей показалось, что вид ее скачущих кудряшек и покачивающихся грудей заворожил его. Но вот сладкая судорога сотрясла его тело – и Аптранд отвел глаза, вцепившись ей в бедра, как если бы испытывал боль. Ида осторожно склонилась к нему и легла сверху. Он потянулся к ней, и Иде подумалось, что Аптранд ее скинет – от такой близости ему, верно, было тяжело и жарко. Но он только обнял ее потную спину, и Ида удобней устроила подбородок у него на плече.
... Они подкрепились хлебом и сыром, и Ида подала ему свой отвар. Когда Аптранд задремал у нее на груди, Ида спустилась кончиками пальцев к его шее. Она любила зарываться ладонями в волосы у самого основания их роста, но большинство намдалени выбривали затылки – и у Аптранда волосы там были короткие, едва отросшие. Потому она легонько поглаживала его шею, напевая себе под нос:
Северное братство, Все мое богатство...
Откуда-то с улицы донесся истошный кошачий вопль, затем ругательства – видимо, в темноте кто-то наступил на кошку.
Медное колечко, Дай мне силу речки...
Она почувствовала у себя на груди его вздох и пробормотала ласково:
– Спи, господин мой. Спи крепко, и ни о чем, ни о чем не думай.
... Наутро, одетый, Аптранд казался Иде совсем чужим. Она, впрочем, знала по опыту, что это лишь видимость, у которой не стоит идти на поводу и тоже замыкаться в себе. Обернувшись простыней, чтобы не смущать его своим видом, Ида села на постели.
– Ты не останешься позавтракать, мой господин?
– Не думаю. Похоже, я и так задержался. – Аптранд кивнул на окно. Солнце стояло высоко.
– В таком случае доброго тебе дня, господин.
– И тебе доброго дня, Ида. Возьми – и если я чем-то тебя обидел, не держи на меня зла.
Он положил перед ней два золотых, которые она просила. Затем помедлил немного и положил третий.
– Ты... хорошая женщина, Ида. Надеюсь, что увижу тебя снова.
С этими словами он вышел прочь – и оставил Иду наступившему дню.
Жертву нельзя обвинять. Виноват всегда агрессор. Кто говорит "сам напросился", тот сам напросился. И так далее.
И все же сегодня я прочитала мемуары немного... обнаглевшей жертвы, скажем так. Это все тот же Никита Хониат, с сочинениями которого я знакомлюсь кусками под настроение. Немного обрисую ситуацию: крестоносцы захватили Константинополь и стали его грабить. Они не объявляли себя ни друзьями, ни союзниками, ни освободителями, ни еще там кем. Они о своих намерениях пограбить заявили уже давно, когда поняли, что император не собирается рассчитаться с ними по долгам.
Никита, очевидец событий, обвиняет занявшее город войско не только в том, что они обнесли все, до чего могли дотянуться (говорят, даже электрические чайники забирали и микрочипы из стиралок вытаскивали, но это неточно), но и в дурном отношении к мирным жителям. Ну, то есть как в дурном... Франки, пишет он, были чрезвычайно раздражительны, огрызались на любое неугодное им слово, а если ты отказывался им подчиниться, могли и ударить. Держались высокомерно и отчужденно, не хотели иметь с греками ничего общего, и, если ты не прислуживал им, мог катиться из города на все четыре стороны.
Вот беженцы и уходили, скорбя о том, что лишились имущества, а кто-то - что лишился дочери или жены. Не убитых, как вы понимаете.
Здесь, конечно, встает вопрос, почему люди вообще уходили из города, в котором оставались их родственницы, если их оттуда пинками не выгоняли. Ну да ладно.
И вот, когда Хониат выходил из города с группой беженцев, у одного из них похитили дочь. Беженец в отчаянии обратился к Хониату, мол, сделай что-нибудь. Сам Хониат понятия не имел, что делать в такой ситуации, и просто побежал по улицам, подбегал к рандомным крестоносцам, хватал их за руки и кричал, мол, ваш товарищ похитил девицу, ведь вы же клялись их не трогать! Интересно, кстати, откуда он это знал. Крестоносцы и вправду давали такую клятву (и исполнили ее так себе), но вряд ли говорили о ней грекам. Может быть, рассказал венецианский знакомец Хониата. И знаете, крестоносцы не зарубили его походя. Не сказали "ебись сам со своими проблемами". Они пошли с ним, поговорили с их товарищем, и тот вернул девицу.
... мне кажется, или это вообще лучшее, чего можно было в тринадцатом веке ждать от занявшего город недружественного войска? Обвинять их в холодности и отчужденности крайне странно. Даже не потому, что захватчик не обязан сердечно относиться к покоренным, а потому что пока они сидели под городом в ожидании выплат, горожане их открыто ненавидели. То и дело вспыхивали стычки на почве национально-религиозной розни. Были попытки поджечь венецианский флот (ведь если у вас под городом сидит ненавистное вам войско и вы хотите, чтобы оно убралось, нужно сжечь его корабли, ну). Не говоря уже просто о фоновом пренебрежении в духе "фу, варвары". А когда они вошли в город, горожане решили разбудить в них добрые чувства! Мне кажется, там и так все было достаточно неплохо. Во всяком случае, Хониат обвиняет их в холодности, отчужденности и всяких непотребствах, а не в зверствах.
Эта сказка имеет следующую мораль: относитесь к людям нормально. Вдруг это ваше будущее начальство.
Мои дорогие пушочки, я оставлю комментарии открытыми, но так как ниже речь идет о довольно важных вещах, то, если вам захочется что-то сказать, не говорите ничего злого, пожалуйста. Даже на фоне нынешней политической ситуации.
Вчера и сегодня годовщина взятия Константинополя крестоносцами. А так как кисуля сидит в византийских пабликах, за эти два дня нормально так начиталась гадостей. Не от администрации, конечно, админы святые люди, но от комментаторов.
"Кем бы они себя ни называли, жадными варварами и остались" "Все беды от Запада" "Именно на награбленные в Константинополе деньги и ценности экономики стран Западной Европы превратились в "развитые"
... и прочие цитаты великих людей. Один там вообще матом писал, притом не только про крестоносцев, а вообще про всех участников действа. Вот это я знатно офигела: сейчас бы хейтить людей, живших восемьсот лет назад.
Здесь остается сказать только, что никто из нас не знает, как себя поведет, оказавшись на месте того, кого осуждает. Подозреваю, что люди, плюющие ядом в тех, кто ничего им не сделал, вряд ли явят образец благородства в реальном противостоянии.
Но я сегодня хочу поговорить о не крестоносцах, а о Европе вообще. Вернее о моем к ней отношении. И потому все, что будет сказано ниже, ни в коей мере не истина в последней инстанции и не попытка судить какой-либо народ. Это мои личные загоны, стереотипы (куда без них), предпочтения и так далее.
Для начала скажу: может, я и подвержена распространенным в русскоязычном мире стереотипам, но для меня народы Западной Европы обладают менталитетом грабителей и мародеров. Они горделивы и алчны, склонны к риску и легки на подъем, не отличаются тонкостью восприятия и сложностью натуры, им тяжело дается понимание равноценности всех людей. Я во многом согласна с царевной Анной Комниной, которая описывала их как "народ, неудержимый в порывах, неверный данному слову, изменчивый". Очень занятно наблюдать, как их лучшие стремления разбиваются о всякий соблазн. О них в полной мере эти строки "есть у вас бесстрашье, сила есть навечно - и должно быть сердце, сердце человечье". С последним иногда бывают проблемы.
И в то же время я их люблю. Или скорее - готова любить, потому что говорить о любви к тому, с чем не соприкасалась, наверное, опрометчиво. Этот менталитет вызывает у меня некую материнскую нежность. Известия о катастрофах и бедствиях, человеческих жертвах никогда не трогают меня - и только если речь идет о Европе, в душе начинает шевелиться что-то, напоминающее сострадание. А если я сострадаю кому-то, если во мне просыпается, пускай ненадолго, желание защитить его, поддержать его, это предвестие любви.
В то же время сама Европа как регион совсем не кажется мне райским садом. Возможно, опять виноваты стереотипы, но для меня это те еще джунгли, где все дорого, плохой сервис и так себе косметика. Жить там в одиночестве я совсем не хотела бы. Даже если я выйду там замуж (а у меня есть такие мысли), я бы предпочла вести жизнь Персефоны. Ибо родина - это родина. Это мое место силы, земля святая, и я ни за что не посмотрела бы в сторону Запада, если бы менталитет его народов не был единственным, что меня в этом мире трогает. Я тут всех уже, наверное, задолбала с намдалени, а между тем, еще когда я не знала, с кого списан этот народ, у меня не было сомнений, что это кто-то из западноевропейцев. Потому что вот эти прямота и честолюбие, алчность и легкость, воинственность и азарт, грубость и святая простота - кому еще могли принадлежать. Трудно сказать, знала бы я любовь, если бы Европы вовсе не существовало на земле.
Подводя итог: я считаю русских (и народы, сильно вовлеченные в их культурное поле) людьми куда более мудрыми, чем европейцы. Куда более милосердными. Куда более сложными, наконец, хотя сложность натуры мало общего имеет с глубиной. Я испытываю к своей родине глубочайшее почтение и не могу представить ситуации, в которой мне стыдно было бы признаться, что я русская или белоруска. Но в то же время у меня есть чувство, что здесь мне нет применения. Что лучшие качества моей души нужны не тут и оценены здесь не будут. Что они как раз для тех самых варваров, грабителей и мародеров, которые, тем не менее, с горем пополам стремятся к свету.
Задумалась о том, стоит ли авторам школьных учебников по истории давать оценку описываемым событиям. Скажу честно: я не знаю. Но если бы я писала такой учебник, то постаралась бы избегать любого намека на оценку. Пускай это будет яркая живая картинка, или сухое изложение фактов, или глубокое расследование причин произошедшего - но пусть дети делают собственные выводы.
Даже при описании, скажем, нацистской Германии и Второй мировой войны (да что Германии, даже при описании нынешней СВО!) я постаралась бы построить изложение так, чтобы показать причину и следствие, а если они неочевидны, то простую последовательность событий, но не давать оценки.
Тут я исхожу из двух принципов: во-первых, я не люблю осуждать людей, которые ничего мне не сделали. Как будто говорит внутренний голос: то не твоя забота, не бери себе чужое право, не искушай судьбу. Во-вторых, такой подход вряд ли вызовет у школьника соблазн проверить, так ли было на самом деле.
Например, знаете, почему я заинтересовалась крестоносцами? Потому что прочла в новостной ленте коротенький тенденциозный пост о разграблении Константинополя, где на крестоносцев повесили всех собак, да и комментаторы не отстали со своим "Запад опять несет свои ценности". Тут во мне проснулся товарищ следователь, сказал "разберемся" - и полез разбираться. Как итог: сейчас я весьма тепло отношусь к крестоносцам и западному рыцарству в целом, хотя пост был призван вызвать совсем не эти чувства.
Вы же не хотите, чтобы ваш сынуля полюбил Гитлера.
Друзья, я сейчас посмотрела настолько чудесный фильм с креативным названием, что, когда он закончился, включила на всю громкость глупые песенки и бросилась в пляс (обычно я тихий сосед, но не этой ночью).
Я видела европейский, российский и голливудский фильмы о крестоносцах, и в такой примерно последовательности они в моем личном рейтинге и стоят. Как я и предполагала, лучший фильм о крестоносцах должна была снять Европа, и так и случилось. Это итало-немецкое кино, и в нем есть все, за что я люблю европейские исторические фильмы, к которым не прикладывают лапку США. Дух эпохи, адекватность, правдоподобность, отсутствие черно-белого деления.
Рассказывать по порядку вряд ли получится, поэтому по пунктам:
1. Это на моей памяти единственный фильм, где часть действия происходит в нормандской южной Италии (откуда родом главные герои). Причем сперва я только догадывалась об этом, потому что название местности ничего мне не говорило. Но уж больно характерный фенотип был у местных жителей - ну чисто намдалени! Только ближе к концу фильма мои догадки подтвердились - это действительно итало-норманны!
2. Здесь нет отрицательных персонажей - за это, кстати, я очень люблю европейские исторические фильмы. Вот уж воистину - "наше дело не судить, не спасать". В каждом герое, включая главных, найдутся и мерзость, и благородство. Крестоносцы норм. Мусульмане норм. Иудеи норм. Разве что армянские проводники повели себя как уебаны.
3. Одна из моих любимых сцен - когда крестоносцы приплывают в Святую землю, высаживаются в порту в приподнятом настроении - я думаю, во многом потому, что многодневное плавание закончилось и больше не тошнит. А в порту местные жители глядят на них с любопытством - и не боятся особо, хотя уже, в общем, знают, кто это такие. И дети подбегают посмотреть на необычное вооружение, и крестоносцы вполне дружелюбно им все показывают и играют с ними.
4. Бывали и совершенно ебейшие случаи, которые, как мне кажется, могли иметь место и при реальном взятии Иерусалима. Не раз уже писала, что основной недостаток рыцарского войска - это его разобщенность. У феодальных армий слишком много командных центров, не всегда они согласуют действия между собой. Нередко это приводит к трагедиям. Например, в фильме есть сцена, где во время взятия Иерусалима местное мирное население укрывается в мечети. Крестоносцы велят открыть двери, им открывают, выносят все золото, что удалось собрать. Те говорят: хорошо, оставайтесь тут, здесь вам ничего не угрожает, на улицу не выходите - и уходят вести уличные бои.
Потом к мечети приходит другой отряд, который ни с кем ни о чем не договаривался - и поджигает мечеть. Пара-пара-па.
5. Здесь есть прекрасная сцена, где герой драматично заявляет своей возлюбленной, мол, я тебя люблю, но я уже не тот человек, которого ты знала, мы не можем быть вместе, храни эту вещь на память обо мне, я пошел. А возлюбленная тупо начинает на него орать: нифига ты порешал! В смысле ты пошел! Щас я тебе пойду!
И, короче, никуда он не пошел, они остались вместе и поженились.
Как писал один умный человек, каждый выбирает себе точку отсчета, которая ему ближе, и с нее смотрит на мир и все, что в нем. Но мало кто берет за точку отсчета сам факт многообразия мира.
На примере крестоносцев это неплохо видно. Есть те, кто видит в них исключительно грабителей и мародеров, есть те, для кого это просто религиозные фанатики, а тот же Густав Доре на своих гравюрах изображает их в возвышенном поэтическом ключе, как истинных воинов Христовых. В то же время мало кому приходит в голову, что одно другому не мешает - и отправляться в Святую землю можно было как с благородно-религиозной, так и с приземленно-меркантильной целью, с обеими сразу, все нормально.
Или, например, когда крестоносцы уже владели Святой землей, есть версия, что они охраняли пути к Иерусалиму и проходящих по ним паломников и торговцев, а есть версия - что грабили. В то же время и здесь одно другому не мешает, и в зависимости от ситуации крестоносцы (думаю даже, одни и те же) могли и охранять, и грабить.
Единственное, во что я слабо верю в художественных фильмах - это в то, что крестоносцы могли начать сомневаться в правильности своего предприятия. Это очень современный посыл. Даже не потому, что сомневаться в целесообразности похода на иноверцев странновато для менталитета средневекового воина, а потому что рыцарское войско в принципе не строго иерархично и не едино. Если бы у хоть сколько-нибудь заметной его части возникли сомнения в том, правильно ли они поступают, она бы просто откололась, притом не особо скрывая причины. И если такие случаи из истории неизвестны (по крайней мере, мне), можно предположить, что подавляющее большинство крестоносцев не чувствовали за собой никакой вины. Они могли спорить о том, что будет лучше для войска, могли по-разному относиться к Папам Римским, могли кто строже, кто мягче обращаться с местным населением. Но сама идея того, что христианские святыни не должны оставаться в руках мусульман, вряд ли когда подвергалась сомнению.
*** В голове бродит неоформленная мысль написать что-нибудь о крестоносцах. В моем стиле: без излишнего драматизма, чтобы рыцари были нейтральными персонажами, и, естественно, о дружбе и любви. Прежде чем определиться с сюжетом, хочу выбрать, как сейчас говорят, сеттинг, и пока что у меня в голове блуждают три варианта.
1. Обычная жизнь Иерусалима под властью крестоносцев в двенадцатом веке. Главная героиня, она же рассказчица, принадлежит к местному мусульманскому, иудейскому, а может, и христианскому населению.
2. Четвертый крестовый поход, крестоносцы сидят в пригороде Константинополя в ожидании оплаты. В городе в это время обостряются разногласия на почве религиозной розни, и после очередной драки начинается страшный пожар. После чего константинопольские латиняне от греха подальше перебираются в пригород к крестоносцам. Главная героиня, она же рассказчица, здесь соответственно латинянка: скажем, дочка венецианского оружейника.
Вот как об этом пишет один из французских рыцарей: "... в Константинополе приключилась еще одна великая беда, ибо поднялась распря между греками и латинянами, которые проживали в Константинополе и которых там было довольно много. И я не ведаю, какие люди по злобе учинили пожар в городе, и пожар этот был столь велик и столь ужасен, что никто не мог ни потушить, ни сбить пламя. И когда бароны войска, которые располагались по другую сторону гавани, узрели это, они были весьма огорчены и охвачены великой жалостью, видя, как рушатся эти высокие церкви и эти богатые дворцы, объятые пламенем, и как горят в огне эти большие торговые улицы. И они ничего не могли поделать.
<...>
Никто из латинян, которые поселились в Константинополе, из каких бы земель они ни были, не отважился более там оставаться; но все они взяли своих жен и своих детей, и то, что смогли вытащить из пожара и спасти, погрузились в лодки и на корабли, и пересекли гавань, направившись к пилигримам; и было их немало, чуть ли не 15 тыс., от мала до велика; и после того, как они перебрались, они оказались весьма полезны пилигримам. Так распалось согласие французов и греков, ибо они уже не общались столь тесно друг с другом, как это было раньше; и они не ведали, кого в этом винить; и это было тяжко для тех и других".
3. Тот же четвертый крестовый поход, только здесь главная героиня, она же рассказчица, константинопольская гречанка. Крестоносцев она видит, когда те бывают в городе, и, благодаря неуемному любопытству, вскоре узнает их довольно неплохо. У ее родни, конечно, никакой радости это знакомство не вызывает. А зря. Следующей весной оно им очень поможет.
... Пока я склоняюсь к варианту с героиней-латинянкой: чисто технически крестоносцам было бы легче с ней общаться. Во-первых, она вполне могла быть их соотечественницей или близко к тому. Во-вторых, не мешали бы стереотипы в духе "фу, варвары".
Как сказал один мудрый человек, ответы на самые сложные вопросы обычно просты. Сегодня я сформулировала ответ на два сложных вопроса из серии "всем пофиг, но я скажу".
1. Почему Европа, пускай всегда казалась мне груба и скучна, тем не менее, была для меня образцом подлинной теплоты. 2. Почему все, чем я восхищаюсь, лежит в далеком прошлом, не позднее шестнадцатого века, а последние четыреста лет мировой истории мне мало интересны.
Традиционная оговорка: все, что сказано ниже, отражает мое личное восприятие мировой истории и отдельных народов. Я никого не стремилась обидеть или оскорбить.
Ответ на первый вопрос таков: как восток - дело тонкое, так запад, будем честны, дело довольно грубое. В традиционной Европе меня всегда привлекала простота нравов. Пока европейцы не устали слыть варварами, в их жизни было не так уж много обусловленности. По моему глубокому убеждению, чем меньше обусловлено общество, тем более оно счастливо. И уж всяко теплее в том доме, где не нужно соблюдать тысячу и один обычай за столом, во дворе или в спальне. Это качество видно в европейцах до сих пор. Некоторые их повадки, которые я наблюдаю на видео или о которых читаю, кажутся даже нам - не сказать чтобы страшно обусловленным людям - довольно дикими. Здесь мое мнение однозначно: чем меньше можно париться о том, как ты выглядишь и как себя ведешь, тем лучше.
Ответ на второй вопрос, по сути, связан с первым. С позднего средневековья европейцы пытаются в цивилизацию, и в семнадцатом веке у них что-то да получается. Но, по нашему с подругой мнению, получается лажа. Обусловленность жизни (поначалу жизни элиты, а затем и все более широких слоев населения) достигает во многом излишней сложности, и очарование священной простоты пропадает. Как раз в это время Европа активно влияет на весь остальной мир, и потому все последующие века, благодаря ее "цивилизованности", проходят для меня как единое серое полотно. Конечно, не затронутые западным влиянием страны остаются прекрасны и в восемнадцатом, и в девятнадцатом, даже в двадцатом веке - но с течением времени их все меньше, да и сердце мое никогда не было отдано ничему, кроме вот этой грубой, скучной, дремучей, воинственной и невинной Европы. И когда она захотела этой невинности лишиться, сердце мое охладело.