Горе побежденным

[nuremhet]

По мотивам галльского вторжения в Рим и картины Поля Жамена "Бренн и его часть трофеев".

390 год до н. э., Рим

Кошка была безобразна и грязна, а кроме того ужасно зла. Рассказывали, она перегрызла горло маленькому сыну рабыни из дома Метеллов, когда мать оставила своего мальчика на крыльце. Но лента была шелковой, дорогой, упустить ее было бы расточительством, матушка стала бы ругаться. Поэтому Корнелия, осторожно ступая, приблизилась к взлохмаченному грязному комку шерсти, попирающему уродливой, неправильно сросшейся лапой ее украшение, и медленно протянула руку.

- Можно... взять?

Кошка зашипела, выгибая спину, покрытую редкими клочками шерсти, и Корнелия испуганно отдернула руку. Гноящиеся желтые глаза смотрели на нее злым немигающим взглядом, и от отвращения и страха у девочки стыла кровь. Чуть не плача от отчаяния, она протянула руку снова и попробовала подтащить к себе красный конец ленты, но проворная лапа опередила ее и быстро потянула ленту в другую сторону.

- Отдай, - обиженно проговорила Корнелия. - Я молока тебе вынесу, только отдай.

Кошка мотнула уродливой треугольной головой, словно понимала каждое ее слово и не верила, будто девочка исполнит свое обещание.

- Не веришь?! Так я покажу тебе, что женщины рода Фабиев всегда держат свое слово. Тертулла! Тертулла, где ты ходишь! - кликнула она рабыню. - Сходи домой и вынеси молока этой кошке!

Бывшая кормилица покачала головой, глядя на грязно-серое воплощение уродства и нездоровья, которое, верно, следовало бы давно вышвырнуть за ворота, предварительно подпалив хвост. Корнелия и сама понимала это, но она умнее Тертуллы и уж конечно умнее рабыни из дома Метеллов.

Она сама взяла из рук кормилицы грубую глиняную миску и поставила перед замершей то ли в изумлении, то ли в ожидании удара кошкой. Несколько мгновений ничего не происходило, уличный зверь и девочка переглядывались, переводя глаза то друг на друга, то на миску с молоком. Затем кошка осторожно подошла к угощению, принюхалась и, видимо, не найдя в нем ничего подозрительного, принялась лакать маленьким розовым языком. Лента осталась лежать на земле.

Корнелия забрала ее.

***
Звук открывающейся двери вывел Корнелию из забытья, черного и вязкого, как горячая смола, и сразу же она пожелала вновь нырнуть в забытье, показывавшее ей картины счастливого детства. Раскаленным оловом хлынул дневной свет в привыкшие к полумраку глаза, и человек, стоявший на пороге ее темницы, показался огромен и страшен, словно древнее чудовище. Пленницы, которых, кроме нее, было еще четверо, запричитали и заплакали, взывая к богам, закрывая лица руками. Корнелия тоже хотела закрыть лицо, чтобы не дать человеку на пороге увидеть ее позор в безжалостном солнечном свете, но руки ее были связаны за спиной - варвары почли за лучшее обездвижить ее, так яростно она вырывалась.

У вошедшего человека были рыжие косы, спускающиеся на грудь, и рыжие же усы, тяжелый меч на поясе и шлем, украшенный петушиными перьями. В иной раз это показалось бы Корнелии смешным, но сейчас виделось только неестественным и страшным. Он улыбался и довольно щурился, разглядывая их, а у Корнелии не было сил отвернуться с гордостью, и она смотрела на него в ответ, измученная страхом и ожиданием.

Загорелый до черноты карлик, отворивший вождю дверь, что-то быстро заговорил, указывая на них, вождь ответил таким же гортанным воркованием, в котором Корнелии послышалось ее имя - Фабия. Из ее рода происходили трое послов, отправленных к Бренну и вместо мирных переговоров спровоцировавших вооруженную ссору. Галлы требовали выдать их, но Рим отказал и, будто в насмешку над требованиями варваров, сделал Фабиев военными трибунами на следующий год и облек их консульской властью. Матушка и сестры рукоплескали и радовались возвышению их рода, и только старая Тертулла как заведенная качала головой, повторяя, что добром это не кончится.

Синие глаза вождя - а вдруг это и есть тот самый Бренн - остановились на лице Корнелии, на миг в них отразилась задумчивость, словно галл о чем-то размышлял, но потом губы его под усами снова растянулись в улыбке, вождь махнул рукой и бросил что-то карлику. Тот кивнул, подошел к Корнелии и, присев позади нее, разрезал кинжалом путы на ее руках. Ниже локтя руки онемели, и добравшаяся до них кровь, наконец-то, наполнила предплечья горячим покалыванием. А карлик между тем разрезал веревки на руках второй пленницы, с волосами цвета меди.

Корнелия хотела было спросить, где ее муж, что происходит и как с ними со всеми поступят, но что этот человек мог сказать ей такого, чего не знала бы она сама, даже если бы понимал ее язык. Понимал ли?

Натягивая непослушными руками изорванную столу не чтобы одеться, но чтобы хоть чем-то прикрыть наготу, Корнелия поднялась на ноги - в спину ее легонько подталкивал карлик - и пошла к выходу из сумрачной тюрьмы, придерживая тунику у груди и горько рыдая. Вслед за ней потянулись и другие женщины, и каждая выла и причитала, и стоящие у дверей галлы ничего им не говорили и не велели замолчать, и от вида окровавленных улиц и сожженных домов некогда богатого города плач их становился все безутешнее.

Семья Корнелии хотела искать спасения в Ардеях, но муж ее наотрез отказался покидать Рим, и, как бы отец ни упрашивал Корнелию спасаться бегством, она не смогла оставить супруга. Единственное, чего от нее удалось добиться, было обещание схорониться в погребе и сидеть тише мыши. Это ей не помогло. Она не видела, что стало с мужем, слышала только шум снаружи, который даже тяжелая дверь не могла отрезать полностью, слышала голоса и сидела, сжавшись от страха и горя. А потом в глаза ей ударил неяркий свет из дома, двое мужчин в плащах и крылатых шлемах спустились, подхватили ее под руки и потащили по пылающим улицам к невысокому темному строению, предназначение которого она, испуганная и ослепшая от огня, не смогла сразу определить.

Корнелия вырывалась так отчаянно, что украшения ее и одежды остались в руках врагов, она бросилась было бежать, но резкая боль обожгла ей ноги и, падая, она почувствовала, как чьи-то руки удерживают ее и умело вяжут за спиной запястья. Потом ее втолкнули в темноту, пахнущую кровью и наполненную рыданиями и стонами, и захлопнули дверь. От ужаса и всего пережитого Корнелия потеряла сознание.

... Взбираясь на холм - варвары пощадили только Палатин - Корнелия то и дело спотыкалась, брела, будто слепая, не видя, куда идет. Слезы застили ей глаза, и неоднократно галлам приходилось поддерживать ее и подталкивать в спину, чтобы она не рухнула и не села на землю. Позади плакали другие женщины, она не видела их и не знала их, но общее горе словно делало несчастных одним целым.

В покинутом, но уцелевшем дворце - когда-то, так, кажется, недавно он принадлежал Лукрецию Сцеволе - их провели в просторную светлую комнату, устланную коврами, с круглым бассейном посередине. Массивные двери тут же закрылись за ними, и женщины вздрогнули как одна, и еще горше стали их рыдания. Одна из них, та самая, медноволосая, которой тоже связали руки, бросилась к бассейну и крикнула:

- Здесь много воды, сестры, мы можем утопить друг друга!

Другая женщина, чьи волосы были сколоты гребнем на затылке, вытерла слезы и произнесла дрожащим голосом:

- Эти варвары, сами того не зная, подарили нам путь к спасению.

Теперь их слушали уже все пятеро, взгляды были устремлены на бассейн.

- Утопи меня первой, - предложила медноволосая, и женщины шагнули к мраморному бортику, за которым плескалась прозрачная голубая вода. Корнелия смотрела на них как завороженная, не в силах ни пошевелиться, ни отвести глаз.

Медноволосая сбросила одежды, ступила в воду - бассейн был глубже, чем Корнелии показалось сперва - голубая вода плескалась на уровне груди. Вслед за ней в воду ступила и вторая женщина. Когда они обе распустили волосы, показалось, что перед ней близнецы, но, верно, то был обман уставшего и измученного мозга.

Корнелия видела, как одна женщина положила руки на плечи другой и как эта другая, присев, ушла под воду - спокойно и неслышно, видела, как вспенилась вода и полетели во все стороны брызги, как судорожно поднимались из голубой глубины тонкие белые руки, отчаянно загребая, пытаясь вытолкнуть на поверхность бьющееся в агонии тело. Но та, вторая, держала крепко, только жмурилась, когда капли летели ей в лицо. Корнелии показалось, что прошло полдня - а, вероятно, она не успела сделать и сотни вдохов - когда биение прекратилось, водная гладь успокоилась и женщина, только что убившая подругу по несчастью, опустила руки.

Безжизненное тело всплыло на поверхность, уткнувшись в потолок розовыми горошинами сосков, и рядом с Корнелией горько заплакала одна из пленниц, девица тринадцати-четырнадцати лет, почти дитя. Влекомая материнскими чувствами, Корнелия прижала девочку к себе, и та уткнулась носом ей в плечо, всхлипывая и глотая слезы. Оставшаяся в бассейне женщина обернулась к ним и махнула рукой:

- Иди и ты, дитя, пока не упала духом.

Услышав ее, девочка разрыдалась еще горше, и Корнелия погладила ее по голове.

- Ей страшно, неужели не видишь, она не хочет умирать!

- И предпочтет достаться варварскому вожаку на поругание? - с поразительным спокойствием вопросила женщина в бассейне.

- Кто знает, какой стороной обернется к ней фортуна, - мотнула головой Корнелия. - Она еще так молода и совсем не знала жизни.

- Чем узнать такую жизнь, лучше умереть.

Она говорила то, чему Корнелию учили с детства, но сейчас, когда к ней прижималось, вздрагивая от рыданий, несчастное дитя, эти слова уже не казались правильными.

- Я сама тебя убью, если хочешь.

Отстранив девочку, Корнелия перелезла через мраморный бортик и соскользнула в бассейн. Вода показалась ей ужасно холодной, заставила сжаться и совсем по-детски поджать пальцы на ногах. Она положила руки на плечи своей сестры по несчастью, как немногим раньше та проделала это с другой, и слегка надавила, заставляя ее уйти под воду. Какое-то время ничего не происходило, и Корнелия думала, что скоро умирающая женщина начнет вырываться и пытаться всплыть на поверхность, как та, предыдущая, но ни звука, ни малейшего шевеления не было из-под воды, и внезапно ужас объял Корнелию, она отскочила в страхе, ударилась спиной о бортик, и мертвая женщина всплыла над водой. Она еще открывала рот и вращала глазами, а лицо ее было перекошено и страшно - смертная тень лежала на нем, и от ее вида у Корнелии потемнело в глазах.

... Когда она очнулась, ей было тепло и мягко, в голове поселилась звенящая пустота, ступни слегка покалывало. Открыв глаза, она лениво повернула голову, чтобы посмотреть, где очутилась, и едва не вскрикнула. Она лежала в просторном зале, меньшем по размерам, чем тот, куда поселили пленниц, но очень светлом. Здесь было много окон, а пол устилали ковры. Сама же она простерлась на мягкой светло-бурой шкуре то ли медведя, то ли огромного мифического зверя, потому что не бывает на земле медведей таких размеров. Возле одного из окон стоял вполоборота к ней тот самый человек, которого она видела однажды перед тем, как ее выпустили из темницы, и которого приняла за вождя. Сейчас на нем не было ни плаща, ни шлема, только туникообразная рубашка до колен, перехваченная широким поясом, и узкие штаны - римляне никогда не носили таких. Сандалии он также сбросил - ходить по коврам было тепло.

Корнелия огляделась в поисках того, чем можно было бы прикрыть наготу - ее, очевидно, вытащили прямо из бассейна, полумертвую и голую, и, конечно, никто не озаботился тем, чтобы ее одеть. Внезапно другая мысль пронзила ей голову: а если этот варвар уже успел воспользоваться своим правом победителя, пока она спала? Корнелия опустила руку к лону, но ладонь была суха, и это принесло облегчение.

- Можно... можно мне что-нибудь надеть?

Голос прозвучал жалко и жалобно, совсем не так подобало гордой римлянке говорить с варваром, пускай и вождем. Нагота, которой Корнелия никогда раньше не стеснялась, стала внезапно неуютной и неприятной, заставляла чувствовать собственную беззащитность. Галл обернулся, и она увидела, как смягчилось его лицо при взгляде на нее.

- Можешь взять мой плащ. - Голос его звучал незло и слегка насмешливо. В другой раз Корнелия бы обиделась и разгневалась, но сейчас, дрожа от голода, тревоги и стыда, она даже не обратила на это внимания.

Алый шерстяной плащ лежал на сундуке рядом с ее своеобразным ложем, он был теплым и тяжелым и горько пах дымом, но, завернувшись в него, Корнелия почувствовала себя немного увереннее.

- Я хочу есть, - снова подала она голос, опустив глаза.

Галл что-то крикнул на своем гортанном воркующем языке и через несколько мгновений - так показалось Корнелии - двери покоев отворились и вошел тот самый седой жилистый карлик, который охранял пленниц в их временном мрачном обиталище. В руках он держал бронзовый поднос, на котором лежал кусок жареного мяса, несколько тонких ломтей хлеба и стоял изящный глиняный кувшин, не иначе как из запасов прежнего хозяина дворца. Поставив поднос на пол возле ложа Корнелии, он так же молча удалился.

Корнелия, голодная и измученная, набросилась на еду как кошка бросается на мышь. Галл не мешал ей, терпеливо ожидая, пока она насытится, и разглядывал ее с любопытством, от которого было неуютно и тревожно, а все-таки, все-таки не страшно.

Закончив трапезу, Корнелия почувствовала, как по жилам растекается блаженное тепло, мешающее связно мыслить, наверное, вино оказалось крепче, нежели она предполагала. Отодвинув поднос, она подняла глаза на своего пленителя, спрашивая безмолвно: теперь ты, верно, хочешь говорить со мной?

Галл понял ее бессловесный вопрос, и, подойдя, опустился на шкуры напротив нее. Вид его по-прежнему казался ей диким и устрашающим, но теперь куда менее жутким. Тогда, на пороге ее темницы, стоял чудовищный гигант, от одного взгляда на которого хотелось в ужасе закрыть лицо, сейчас же перед ней сидел обычный человек, пускай и несколько непривычной наружности. Когда он заговорил, в его словах была суровость, но не было враждебности, и сжавшаяся было Корнелия вздохнула с облегчением.

- Это ты убила свою подругу? - Он говорил правильно и четко, лишь резкий горловой выговор его позволял понять, что перед ней не латинянин.

- Нет! - воскликнула Корнелия, плотнее завернувшись в плащ, словно тем могла защититься от нелепого обвинения. - Я никого не убивала!

Галл пожал плечами.

- Если вы собираетесь сбежать или убить себя и моим людям удастся это предотвратить, вы закончите свои дни хуже, чем заканчивали преступники, заживо сжигаемые в клетках.

Наверное, он увидел страх в ее глазах, потому что лицо его смягчилось и горячая, разрисованная темными татуировками рука легко огладила ее плечо.

- Не бойся меня, Фабия Корнелия, я не причиню тебе вреда.

Вздрогнув от его прикосновения, Корнелия мотнула головой, проглотив застывший в горле сгусток слюны.

- Я не верю тебе, - наконец, произнесла она. - Ты знаешь мое имя, ты не можешь не знать того, что мои братья нарушили договор и вступили против тебя в войну.

Бренн посмотрел на нее цепким внимательным взглядом, а затем произнес коротко:

- Но ты ведь не твои братья.

Корнелия глубоко вздохнула и спросила глухо:

- Чего ты от меня хочешь?

- Я сделаю тебя своей женой, если ты родишь мне сына, - просто сказал Бренн.

У Корнелии сжалось сердце. Этот варвар, сам того не ведая, тронул болезненную струну в ее душе, и теперь внутри заныло, словно уродливая кошка из ее детства скребла по сердцу грязными обломанными когтями.

- Я бесплодна, я не могу дать тебе сына, - еле слышно произнесла она.

- Откуда ты знаешь?

- Я была замужем пять лет, мне девятнадцать, и за это время я не понесла ни разу.

- А может, дело в твоем муже? - Рыжие усы чуть шевельнулись, пытаясь скрыть улыбку.

Корнелия склонилась, коснувшись лбом его колен.

- Если ты дашь мне дитя, я буду рада стать твоей женой.

... Огненная его голова покоилась на ее плече, и Корнелия думала, что мужчины всех народов, в целом, похожи - в тот миг, когда женщины привлекают их себе на грудь, даже в самых суровых чертах проскальзывает нечто беззащитное и детское - и нельзя в такие мгновения ни задеть его неосторожным словом, ни насмеяться на этой внезапной уязвимостью.

Корнелии смеяться не хотелось, в сердце ее поселилась тишина, и она прикасалась легонько подушечками пальцев к его волосам, и Бренн не говорил ничего, только вздыхал довольно. И как бы он ни был грозен и могуществен, сейчас вовсе не казался ей страшным.

***
Галлы стали лагерем у подножия Капитолия. Корнелия жадно ловила малейшие обрывки вестей о судьбе родного города: ни ее, ни двух ее подруг по-прежнему никуда не выпускали из дворца. Им приносили еду и питье, разрешали гулять во внутреннем дворе, но это создавало только видимость свободы, чего Бренн и не пытался скрывать.

Их было трое пленниц - Иоланта, служанка из дома Флавиев, юная Клодия из рода Юлиев, и она, Фабия Корнелия. Сложно было сказать, кого из них Бренн любил больше. Иногда Корнелии казалось, что ее, иногда - что никого. Как бы то ни было, он ни разу не обошелся с ними грубо или жестоко, и сердца пленниц стали постепенно оттаивать, и того больше - склоняться к нему.

В начале сентября месячные крови так и не пришли, и Корнелия провела десять долгих дней в волнении и тревоге. Будь она дома, старая Тертулла, обыкновенно определяющая беременность почти с ходу, сказала бы ей точно, будет у нее дитя или нет. Но Тертулла сейчас в Ардеях, вместе с ее матерью и сестрами, и как знать, суждено ли Корнелии вообще увидеть свою кормилицу. Иоланта была слишком неопытна в таких вещах, хотя у нее уже было двое детей - ей повезло отправить их в Цере с господами. Поэтому Корнелия мучилась неизвестностью десять дней, пока не увидела во сне богиню Юнону, протягивающую ей на руках синеглазого младенца с огненно-рыжим пухом на голове.

Она хотела принести богине жертву, но в храм ее не пустили, а соорудили жертвенник в атриуме и прирезали на нем черную корову.

Еще через две луны забеременела Иоланта, а до Корнелии дошел слух о том, что священные гуси из храма Юноны на Капитолии, разбудили уснувших римлян и Марк Манлий сумел отбить ночную атаку галлов.

Странно было сознавать, что совсем недалеко от ее жилища льется кровь и ее соотечественники сбрасывают варваров в пропасть, а здесь, в тепле и тишине, в чревах двух женщин растет новая жизнь. Если бы Корнелию спросили, чьей победы она желает, она не смогла бы ответить. Все, чего ей сейчас хотелось, - чтобы происходящее разрешилось как можно скорее и к обоюдному удовлетворению. Ловя очередные вести с полей сражений, Корнелия жадно искала любого намека на завершение этой странной войны и надеялась, что никто из тех, кого она знала, не пострадал. В ней не осталось ни гордости за силу римского оружия, ни ненависти к врагам Республики. Она знала лишь, что там, у подножия Капитолия, отец ее сына стоит против отца ее братьев. Только это и было важно.

... Стоял один из тех редких тихих вечеров, когда не нужно было жадно прислушиваться к раздающимся во дворце голосам. В этот день не было стычек и попыток штурмовать холм, и не только оба войска, но и всеми позабытые пленницы Палатина вздохнули с облегчением. Три женщины сидели в большом зале, расположив ложа у весело потрескивающего очага, и говорили, как случалось каждый вечер, если только они не проводили его с Бренном. Но впервые за долгое время говорили не об осаде, развернувшейся за стенами их жилища, а о своей жизни.

- Если бы можно было выбрать, что изменить в своем прошлом, - произнесла Иоланта, задумчиво глядя в огонь, - я бы, наверное, была ласковей со своими детьми. Так, мне всегда казалось, что они недостаточно почтительны и послушны, неусидчивы и невнимательны, а как подумаю, что могу их больше не увидеть...

- Я бы дала волю тому мальчику-рабу, с которым играла в детстве, - вздохнула Клодия. - Он был коротышка и черный-черный, как уголь, мы с подругами смеялись над ним, а он, казалось, и рад был, что мы улыбаемся. Ни слова по-нашему не понимал, хоть мы и учить его пытались. Совсем не помню, кто были его родители и были ли они у него вообще. А помню только, матушка за что-то на него разозлилась и приказала Ададу, старому финикийцу, высечь его розгами. И то ли матушка была так сердита, то ли Адад слишком ретиво исполнял приказания, только с тех пор мальчик так и не встал. Болел долго, да и умер - я тогда забыла о нем, а теперь вот думаю, что, если бы могла повернуть время вспять...

- Я бы отдала свою ленту бездомной кошке, приблудившейся к нашему двору. - Корнелия тоже смотрела в огонь, воскрешая в памяти такой незначительный, казалось бы, пустяк. Но почему-то именно он вспоминался ей уже много лет - и всегда она видела одно и то же. - Зачем мне была эта лента, в конце концов, я ее потеряла на следующий день. А у кошки задняя лапа была перебита. Я могла бы этой лентой ее перевязать. А вместо этого забрала.

- Жаль только, прошлое не вернешь, - пробормотала Клодия, накручивая на палец смоляную прядь.

- Но мы ведь не мертвы, - мотнула головой Корнелия. - Совсем наоборот. А пока мы живы, можно все исправить.

- Как? - Обе женщины подняли на нее глаза.

- Ты, Иоланта, еще сможешь увидеть своих детей, не вечно же галлы будут здесь стоять, рано или поздно это закончится и, надеюсь, мы будем живы, когда Бренн уйдет из города. Ты, Клодия... будь впредь добрее к своим рабам. И я тоже постараюсь, чтобы урок прошлого не пропал даром.

***
... Стоял конец февраля, и воздухе разлита была удушающая жара, предвещающая наступление весны. Галлы страдали от непривычного климата, истощались запасы еды, а добывать новые становилось все труднее - казалось, весь Лаций, объединившийся в молчаливой поддержке Риму, встал против Бренна. К тому же, до галлов дошло известие о том, что на их область напали венеты, и срочно нужно было возвращаться.

В тот вечер Бренн пришел к ним не для того, чтобы предаваться утехам плоти. Собрав женщин у потушенного из-за жары очага, он обвел их долгим взглядом и произнес:

- Я предложил римлянам переговоры. Нам нужно уходить, да и Риму, думаю, не выдержать еще одного месяца осады. Вы трое отправитесь со мной.

Услышав это, Иоланта вскрикнула и разрыдалась. Клодия и Корнелия упрямо молчали. Им нечего было оставлять здесь, кроме своих семейств, но семью оставляет всякая женщина, уходящая в замужество. Корнелия подумала мимолетно о супруге - где он и что с ним теперь - но мысль эта была недолгой и не принесла ей прежней боли. Она почти смирилась с тем, что уже семь месяцев как вдова. Прикрыв ладонью округлившийся живот, она резко отрывисто кивнула.

Ну, вот и все. Иоланта больше никогда не увидит своих детей, и у наложницы Клодии вряд ли когда-либо будут собственные рабы. Все происходящее казалось дурным сном, и Корнелии хотелось проснуться в солнечное осеннее утро, которых так много было в ее детстве и когда самая жизнь была куда проще и куда радостнее.

Днем переговоры состоялись. Пока римляне на Капитолии выплачивали Бренну выкуп, три женщины сидели в повозке и смотрели, отодвинув плотные занавеси, на некогда родной город. Иоланта безутешно плакала. Этой ночью она пыталась сбежать, но ее поймали, и с тех пор их троих держали под охраной. Корнелии уже не было дела до того, сколько заплатили галлам и произошел ли при взвешивании какой-либо спор, она хотела только, чтобы все закончилось поскорее.

Но закончилось совсем не так, как она ожидала. От ворот послышались звуки труб, и женщины высунулись из повозки насколько это было возможно, чтобы посмотреть, что происходит.

В ворота входило войско. Блестели на солнце копья и шлемы с гребнями, сверкали стальные пластины на доспехах, и у Корнелии на миг дух захватило от увиденного великолепия. Но только на миг - потому что войско направлялось к Капитолию, и только глупый не смог бы догадаться, что там сейчас произойдет.

- Они пришли освободить нас? - в восторженном благоговении протянула Клодия, высовываясь из окна повозки едва ли не по пояс. Корнелии захотелось стукнуть ее по голове чем-нибудь тяжелым, но она понимала, что девочка в силу своей юности могла и не сознавать всего ужаса, который приносит война, любая.

С замершими сердцами ждали три женщины решения своей участи. Вот уж ночь опустилась на город, и лишь приглушенный шум с холма давал понять, что там разворачиваются события, от которых зависит их дальнейшая судьба, а там и судьба всего Рима.

Они почти успели задремать, утомленные дневными переживаниями, когда совсем рядом с повозкой раздались голоса, и по выговору стало понятно, что это не свои, галлы. Впрочем, Корнелия уже и не знала, кого ей следует звать своими. Среди прочих она услышала голос Бренна, раздосадованный и усталый. Он командовал, судя по всему, отступление. Иоланта и Клодия тоже открыли глаза и теперь осоловело моргали, выглядывая из повозки и пытаясь понять, что происходит.

- Похоже, наши разбили его, - подала голос Корнелия. - Или он понял, что ему не справиться с римлянами.

- Вот только нам это не помогло, - грустно проговорила Иоланта, когда повозка тронулась, увозя их от родного города.

Ночь была тиха и тревожна, войско то и дело останавливалось, а затем вдруг принималось идти быстрее, словно боясь погони. До рассвета Корнелия так и не сомкнула глаз, а с восходом солнца их догнали римляне.

Крики и звон оружия вывели Корнелию из забытья, и она в страхе вжалась в деревянную стенку повозки. Так близко от нее - только отдерни полог - люди рубили и кололи друг друга за что-то важное, за что-то неизмеримо более важное, чем дитя у нее в утробе, чем солнце и небо, земля и хлеб. За что-то, чего Корнелия не понимала.

Они втроем сидели, забившись в угол, крепко прижавшись друг к другу и взявшись за руки, чтобы было не так страшно. О том, чтобы выглянуть и посмотреть, что творится за пределами повозки, ни у кого не возникло даже мысли.

Казалось, Корнелия потеряла сознание и измученный страхом и отчаянием разум на какое-то время покинул ее, перенесясь в иные миры. По крайней мере, когда она снова смогла связно мыслить, снаружи было уже тихо. Слышались мужские голоса, но они уже не кричали - говорили, и каким-то шестым чувством, звериным чутьем, Корнелия поняла, что все кончено. Не только бой - вообще все. С трудом вставая на затекшие ноги, она осторожно выглянула из повозки, и голова снова закружилась: столько мертвых людей она не видела даже на улицах оставленного жителями, разграбленного Рима. Сиротливо валялись на земле никому не нужные и никого не спасшие шлемы, страшными маяками смотрели в небо сломанные копья, и стоны раненных - Корнелия никогда не слышала, чтобы люди издавали такие звуки, - разрывали ей сердце.

К бортику повозки был пришпилен стрелой один из охранявших ее галлов - наконечник пробил ему горло, и едва заметная струйка крови стекала ему за воротник. Среди мертвых тел ходили римские солдаты, добивали раненых, осматривали оружие. Иоланта и Клодия, выглянувшие из-за полога, казалось, справились с ужасом от вида поля битвы. Одна за другой они выбрались из повозки и, пошатываясь на нетвердо держащих ногах, побежали к своим, приветствуя их криками. Корнелия глубоко вздохнула: свобода лежала у ее ног, и терпкий ее аромат тревожил обоняние, заставляя дышать глубже.

... Лента красного шелка, расшитая золотыми нитями и почти не порванная кошкой, лежала на земле. Ее можно было забрать.

Осторожно, чтобы не заметили римляне, Корнелия выдернула стрелу из горла мертвого галла - тело упало в траву - а затем перебралась на сидение возницы и хлестнула лошадей. Одна из них, видимо, была ранена, и Корнелия, подобрав с земли чей-то искривленный меч, несколько раз неумело рубанула, избавляя ее от упряжи. Зверя было жалко - но сегодня был такой день, что не оставалось времени для жалости.

Две оставшиеся лошади сначала медленно, затем, повинуясь свирепым ударам кнута, быстрее повезли ее прочь от поля битвы, прочь от города, от римских солдат и от счастливых своим освобождением женщин.

Корнелия летела по темнеющей равнине, выглядывая остатки галльского войска, и, когда глаза ее совершенно перестали видеть в опустившемся на землю мраке, кто-то придержал ее лошадей. Она услышала только, как заржали кони, услышала гортанную галльскую речь и, не спрашивая, кто ее остановил и где она оказалась, крикнула во все горло:

- Бренн! Бренн! Много ли у тебя раненых?