... но если б вы, уходя, с собой забрали бы и меня,
Тогда давленье земных пластов мне было бы легче пуха
И тьма далеких подземных недр была бы светлее дня.
Тогда давленье земных пластов мне было бы легче пуха
И тьма далеких подземных недр была бы светлее дня.
Почти год у меня в голове бродила тень этой записи, но, по чести сказать, я не думала, что кому-нибудь она окажется интересна. Помню, несколько лет назад я писала о своем отношении к разным историческим эпохам, ну да их все знают хотя бы из школьного курса, а вот времена доисторические в школе почти не изучаются.
И все-таки я не буду подробно расписывать, когда и каким был тот или иной век, потому что товарищ, пожелавший прочесть этот пост, мужественно решил разобраться в геохронологии сам.
Начну, пожалуй, с того, что чем дальше от нашего времени отстоит эпоха, тем сильнее во мне желание увидать давно сгинувший мир. Кайнозойская эра, время млекопитающих, и вовсе кажется современной и понятной, будто не миллионы лет назад жили ее первые дети, а существуют до сих пор в какой-нибудь экзотической стране, до которой не добралась еще съемочная группа National Geographic.
Мезозой, век рептилий, связан для меня с уютом и спокойствием, убежищем, в котором можно скрыться, колыбелью, где можно переждать бурю. Но мысли о спокойствии и силе навевают только триас и юра, в меловом периоде чувствуется тревога, суетливость, пожирание себя, упадок и предчувствие гибели.
На эти две эры я смотрю без трепета и благоговения: я чувствую их, я понимаю их, я смогла бы уяснить их нравы и обычаи, если бы волею судьбы оказалась заброшена в прошлое.
Но не таковы предыдущие эпохи. Я обычно говорю, что в юре хотела бы поселиться, потому как люблю ее больше остальных периодов, но палеозой напоминает мне о том, почему я вообще увлеклась палеонтологией. Если пытаться найти своим чувствам какое-никакое объяснение, можно сказать, что в палеозое Земля мало напоминала теперешнюю себя и ее пейзажи, говорят, были поистине фантастическими. Дух времени чувствуется в изображениях лесов, которые обратятся в уголь, и гигантских грибов, поднимающихся над туманным пейзажем позднего силура. В детстве, рассматривая иллюстрации Зденека Буриана, я очень ясно могла ощутить, что изображенному на картине многие миллионы лет.
Особым почетом я дарю те эпохи, в которые суша была безвидна и пуста, а жизнь существовала только под водой. Острова и материки, на которых не было ничего, кроме камня да редких луж, вызывают у меня желание почтительно притихнуть перед их безмолвием. В океан, где многие миллионы лет развивается жизнь, почти нет желания заглядывать: пускай себе живет, и растет, и множится, чтобы когда-нибудь заселить и наполнить звуками эту безжизненную пустыню.
Архей, в котором даже океаны не пестрели разнообразием, стоит отдельно. Я слышала, что даже небо в архейском эоне было не голубым, а желтым из-за обилия метана в атмосфере, да и трудно было увидеть небо за плотной завесой черных облаков, не пропускающих солнечного света и прорезаемых то светом изливающейся лавы, то вспышкой небесного тела, врезающегося в поверхность Земли.
А было время, когда планета не знала ничего, кроме огня и бесконечного града астероидов — тот век назвали в честь подземного царства Аида. В далеком детстве я видела картинку из книжки, и на картинке был только огонь, и тогда я подумала, что не хотела бы оказаться там и что это, несомненно, впечатляюще.
Потом я выросла, но и теперь, когда хочу успокоить душу и обратиться к святому и вечному, я обращаюсь к палеонтологии, и ушедший мир, погребенный сотнями напластований, смотрит на меня из глубины веков, и поднимается, и зовет за собою.