Пришла мне в голову одна странная сцена из истории Дархи и Халиноми, весьма занятная с точки зрения психологии. Повзрослевшая Дархи встретилась с Халиноми, которые шли в составе войска, захватившего ее город, и трудно сказать, были ли обе стороны рады встрече. В конце концов, оставшись без защитников и друзей, Дархи сделалась наложницей Халиноми.
В первый раз сблизившись с Ладише, она вынула у него из волос иглу и перерезала крест-накрест знак милосердия на его лбу. Объяснила она это так (не дословно, но смысл похожий): чувак, я в душе не ебу, почему ты носишь этот знак, но убиваешь и грабишь так же, как твои друзья, тебе не кажется, что он лишний? На что Ладише ответил (снова же не дословно): хз, может, ты и права.
Видно, правой он ее все же не считал, потому как на следующий день перерисовал свое солнце над порезами и носил так все время, пока те не зажили. И вот, когда эта сцена впервые пришла мне в голову, я, наученная голливудскими фильмами, трактовала ее так: женщина, лишившаяся дома, в отчаянии ранит одного из своих пленителей, стремясь причинить ему боль и зачеркнуть ненавистное солнце, так лицемерно украшающее его лоб. Ладише, в свою очередь, сознает вину, а потому не противится Дархи и не наказывает ее, принимая жест отчаяния как заслуженную кару.
Но потом я отошла от современных штампов и задумалась. Между тем, как Дархи лишилась дома, и тем, как она стала наложницей Халиноми, прошло, по меньшей мере, два месяца, и все эти дни Халиноми пытались утешить ее и развеселить, а когда поняли, что не могут, оставили в покое, дав ранам затянуться временем. Если отчаяние и владело ею первые дни, оно давно должно было уступить место обреченности, а та, в свою очередь, умиротворению.
И то, что случилось между Дархи и Ладише, служит доказательством не ненависти, но близости. Как там Емец писал: степень близости определяется тем, сколько раз ты можешь пнуть другого и не получить за это люлей. Солнце на лбу Ладише привлекло внимание Дархи еще в отрочестве своим безобразным противоречием. Возможно, еще девочкой она хотела стереть его, зачеркнуть, смыть с лица, но как могла маленькая рабыня позволить себе подобную дерзость по отношению к господину? Лишь спустя много лет, оказавшись в его объятиях, она вдруг поняла, что их дружба, наконец, позволяет пнуть и не получить ответного пинка. Тогда Дархи исполнила давнее свое желание, и, верно, на краткий миг была удовлетворена.
Ладише, возможно, понял, что ею двигало: в тот миг она была не женщиной, одержимой яростью и болью, но девочкой, с отчаянной смелостью следующей всегдашнему "если очень хочется, то можно". Наверное, потому он и не стал обострять. Несмотря на то, что фактически Дархи была права и на поле боя он не отличался милосердием, отчего-то ему было важно носить на лбу знак мира и пощады, потому на следующий день Ладише перерисовал его.