На Фикбук мне этот текст стремновато выкладывать, поскольку в его художественной ценности я сомневаюсь. По сути, это история знакомства шлюхи и одного из ее клиентов. Знакомства не за чашечкой чая, как вы понимаете. Но тут даже нцы нормальной нет.

***
Все мое богатство

Белый цветок вишни упал на гладь озерца. Ида проводила его взглядом. Подул ветер – и к улетевшему цветку присоединилась пара десятков собратьев. Теперь ему, во всяком случае, не будет одиноко, решила Ида. Откуда-то с восточной стороны слышался шум – редкое явление в тихом императорском квартале – но ей не хотелось вставать и выяснять, что там. Озерцо, сверкающее на солнце, будто позолоченное блюдо, поселяло в душе благостную тишину. Ту же тишину оно поселяло, видно, и в сердце Сотэрика – редко когда ее свирепый друг бывал так умиротворен. Он дремал, положив голову ей на колени, и, хоть глаза его были закрыты, Ида знала, что Сотэрик не спит.

Его, однако, шум голосов взволновал куда больше, чем Иду. Сотэрик подхватился.

Заросли вишни и миндаля, окружавшие озерцо, скрывали от них происходящее снаружи. Ида слышала диковинную островную речь и смех, и еще прежде, чем она увидела вооруженный отряд, ей сделалось ясно, что происходит.

читать дальшеЛюди Аптранда, приплывшие в Видесс полтора месяца назад, наконец, сняли лагерь у порта Контоскалион и должны были разместиться во дворце. Выглядывая из-за старой вишни, чтобы не мешать проходу войска, Ида с любопытством разглядывала намдалени. Некоторые ехали верхом, кто-то вел лошадей в поводу. Многие оглядывали сады Императора с нескрываемым восхищением, и их приподнятое настроение как будто передавалось Иде. Многие шутили и смеялись, словно и не помнили той страшной ночи, когда горожане, обозленные многочисленностью чужеземцев и их заносчивостью, едва не разорвали их на части.

– Как здорово, что теперь они будут жить здесь, – обрадовалась Ида. – Во дворец уж точно никто чужой не войдет! Пойду поприветствую.

– Чтобы потом было проще облегчить их карманы? – ухмыльнулся Сотэрик.

Ида засмеялась.

– Разве не этим занимаетесь вы с приятелями всякий раз, когда я сажусь с вами играть.

Игра намдалени в кости несколько отличалась от той, что знала Ида. Прежде чем бросить костяшки, игрок загадывал число, и бросок считался удачным, если загаданное совпадало с выпавшим. Иде в этой игре откровенно не везло.

– Так не садись, – отвечал Сотэрик. – Разве наша вина, что у тебя совсем нет чутья?

– Может, поэтому я с тобой и вожусь, – фыркнула Ида, шутливо ткнув его в живот.

С этими словами она побежала вперед войска, чтобы посмотреть на командира – Аптранда, сына Дагобера. Она слышала его имя, но никогда не видела лица. В конце концов, она решила, что Аптранд – это высокий мрачный человек с коротко стрижеными темно-русыми волосами. Он ехал на крупной гнедой лошади, по узде ее вился затейливый посеребренный узор. Рядом шел в расшитой золотом мантии, должно быть, один из царедворцев, кому было поручено сопроводить войско до их новых жилищ. Ида заметила, что Аптранд тоже с изумлением оглядывает раскинувшиеся насколько хватало глаз сады. Верно, у себя на родине он никогда не видал такого великолепия.

Ида приблизилась к коню и пошла по левую руку, чтобы не попадаться на глаза царедворцу.

– Добро пожаловать во дворец Императора, мой господин, – учтиво поздоровалась она. – Город неласково принял вас, но я надеюсь, вам понравится здесь, и дурные воспоминания изгладятся.

Всадник повернулся к ней. Глаза у него были серо-голубые, как предвечный лед, и так же холодны. Казалось, дружеское приветствие Иды вовсе не тронуло его.

– Встречал я приемы радушнее, – согласился он. Акцент у него был настолько явным, что напоминал выговор северян. – Ты здесь прислуживаешь?

– Нет, мой господин, я навещала здесь друга. Но я была бы рада послужить вам. Вы ведь Аптранд, сын Дагобера, из Намдалена, верно?

– Верно.

– Я Ида Киннама, – заулыбалась она, радуясь своей догадке. – Я живу в большом доме на том конце квартала красильщиков, что ближе к площади Паламос. Когда вы обживетесь на новом месте, можете меня найти.

Они приближались к лимонным рощам, раскинувшимся неподалеку от императорской резиденции. Стояла поздняя весна, и слуги уже собирали в корзины крупные зеленовато-желтые плоды. Кисловатый аромат щекотал ноздри.

В это время царедворец обратился к Аптранду. Как поняла Ида, новый отряд намдалени хотели разместить в той же части квартала, где жили прочие их соотечественники. Она прекрасно чувствовала, когда ее присутствие неуместно, поэтому отошла от лошади и хотела уже направиться восвояси, когда Аптранд окликнул ее:

– Ида.

Она обернулась.

– Сколько ты просишь?

Ей вспомнились слова Кибелы Галаны: разве есть цена краткому отдыху от мирских забот. Но вряд ли Аптранд оценил бы такой ответ. Поэтому она сказала:

– Два золотых до рассвета, мой господин.

... Кибела и Меланта, сестры Галаны, жили в том же квартале красильщиков, что и Ида, через три дома от нее. Мать их сбежала с любовником на запад, оставив девочек еще совсем крохами, а отец умер от воспаления легких, когда старшей, Меланте, было четырнадцать, а Кибеле тринадцать. С тех пор сестры промышляли блудом и приторговывали всяческими амулетами – скорее всего, дешевыми подделками. Как-то раз Ида купила такой амулет в надежде, что он поможет склонить к ней отцовское сердце. Но отец не стал к дочери нисколько терпимее, а вскоре и амулет затерялся где-то в сундуках, и Ида решила его не разыскивать.

В тот день она прогуливалась между птичьими рядами на площади Паламос. Ида часто приходила сюда посмотреть на певчих птиц, но никогда никого не покупала. С одной стороны, ей хотелось завести себе такую птаху, чтобы просыпаться каждое утро от ее трелей. С другой – было жалко видеть птицу уныло прозябающей в клетке в ее скромном жилище. Посему Ида любовалась ими на рынке.

– Ну надо же! Малышка Ида! – раздался неподалеку нарочито радостный голос Кибелы, и Ида махнула рукой, приветствуя сестер.

– Мы скоро начнем делать ставки, когда ты кого-нибудь купишь, – усмехнулась Меланта. – Вот, смотри, какой красивый ополовник – вряд ли больше двух золотых.

– Да что ты, – замахала руками Кибела, – ей подавай заморских!

Ида и Меланта засмеялись. Младшая Галана прозрачно намекнула на пристрастие Иды к иностранцам.

– Заморские, видать, поют слаще, – ухмыльнулась Меланта.

– И платят больше, – согласилась Ида.

– Что деньги – презренный металл! Нужно думать о своем будущем, – назидательно произнесла Меланта. В ее устах эти слова звучали чуть не насмешкой. – Разве не лучше расположить к себе влиятельного человека, чтобы он содержал тебя и ходил к тебе.

Ида пожала плечами. Таких далеко идущих замыслов у нее не было. Да и где бы нашелся такой человек.

– Вот если бы господин Севастос обратил на меня внимание, я бы не раздвигала ноги за горсть серебра и не торговала бы амулетами, – вздохнула Кибела.

Ида удивилась: Варданес Сфранцез, господин Севастос, потомок прежних правителей Видесса, никогда не был ни любимцем женщин, ни предметом мечтаний сестер Галан. Он был весьма тучен, а кроме того Ида не раз слыхала о нем от воинов – и никто из них не сказал о господине Севастосе ничего хорошего. По их рассказам складывалось впечатление, что это человек жестокий и лживый, и издеваться над другими доставляет ему ничуть не меньше наслаждения, чем ласкать женщину или пить хорошее вино.

Верно, Кибела вспомнила о нем только потому, что Варданес Сфранцез стоял сейчас у одного из рядов, протягивая пухлые пальцы к большой клетке. В клетке сидела диковинная птица, чем-то напоминающая чайку, если бы не ее окрас. Перья у нее были золотисто-зелеными, с голубою каемкой, необыкновенной красоты. Ида залюбовалась игрой света на гладких крыльях – но долго ей любоваться не пришлось. Птица вскрикнула – и бросилась атаковать толстые пальцы. Сфранцез быстро отдернул руку – и дивная чайка ударилась о прутья клетки. Иной и не взглянул бы второй раз на это злобное создание, но господин Севастос снова протянул руку – птица снова кинулась на нее и снова ничего не достигла.

Кажется, эта игра доставляла ему удовольствие.

Ряд напротив них занимали охотничьи птицы, там тоже толпилось много народу – Ида услышала голос его превосходительства Метрикия Зигабена:

– ... разве, плывя сюда, ты не был готов к тому, что будешь терять своих людей?

– Я все же надеялся не терять их до битвы с йездами, – раздраженно отвечал собеседник, и Ида узнала и этот голос, и этот акцент.

– Чего ты хочешь добиться? Возмещения? Он не даст тебе и золотого, а если станешь требовать для себя привилегий, то и остальные начнут.

Ида подумала, что речь идет о намдаленских погромах. Кибела в это время летящей походкой приблизилась к соловьиной клетке, стоявшей почти рядом с господином Севастосом, и произнесла грудным голосом:

– Как славно поют эти пичужки, не правда ли, господин? Меланта, иди посмотри, какие чудные птицы!

Варданес Сфранцез обернулся к ним, и Ида, не желая привлекать к себе внимания, накрыла голову шарфом и отошла. Если сестрицам так хочется завлечь в свои сети Севастоса – пожалуйста. Ида подошла ближе к ряду хищных птиц и поймала взгляд Аптранда. Улыбнулась ему, и он кивнул в ответ.

– Ладно, – сказал он своему собеседнику. – Я заговорю об этом завтра на совете – посмотрим, что Император мне скажет.

С этими словами Аптранд оставил Зигабена и подошел к Иде. Она не была уверена, что он пребывал в подходящем настроении для любовной игры – лицо его было все так же мрачно. Но выбор между его обществом и компанией сестер Галан с господином Севастосом был очевиден. Ида сердечно приветствовала его, и они пошли рядом.

– Тебя тяготят дурные мысли, мой господин, возможно, мне удастся отвлечь тебя, – мягко сказала она.

– Возможно, – не стал спорить Аптранд.

Рядом с ним Ида казалась совсем маленькой – если бы Аптранд не следовал за ней, она вряд ли догнала бы его. На западном краю площади Ида взяла спутника за руку и повела на узкую улочку, ведущую через квартал красильщиков.

Ладонь у него была сухая и горячая, мягкая ладошка Иды устроилась в ней необыкновенно удобно.

– Здесь я живу, мой господин. – Ида показала на двухэтажный кирпичный дом торговца Юстина. – В восточных комнатах живет Зенона, моя соседка, она любит выходить на лестницу и глядеть на моих гостей, но тебе не стоит обращать на нее внимания.

Зенона, как Ида и предполагала, выглянула на лестницу, едва услышав, как хлопнула дверь внизу. Она окинула Аптранда взглядом, в котором можно было прочесть вялое любопытство, но, кажется, найдя очередного наемника-варвара нисколько не интересным, затворила за собой дверь.

Они поднялись в западные комнаты, где жила Ида, и последовали примеру Зеноны.

– Вот и все, мой господин, – улыбнулась Ида, когда они остались наедине. – Теперь нам никто не помешает.

Она сняла шарф и вынула из волос ленту – угольно-черные пряди, вьющиеся крупными кольцами, рассыпались по плечам. Тут только Аптранд утратил, казалось, самообладание. Он схватил Иду в объятия, зарылся носом ей в волосы, и она засмеялась этой поспешности. Потянулась расцеловать его лицо – и наткнулась на горящий, словно уголья, взгляд. Лучше всяких слов говорил он о том, как не ко времени ее ласка.

– Давай потом, – коротко сказал Аптранд, и Ида послушно кивнула.

Среди ее гостей были те, кто не нуждался в прелюдии, а сразу приступал к делу, и, хоть Иде не слишком нравилась такая поспешность, она относилась к ней с пониманием.

Она стащила через голову платье и тунику, и, когда гость ее сбросил штаны и куртку, утянула его за собой на постель, широко раскинув бедра и обхватив его коленями.

Аптранд взял ее с яростной жадностью изголодавшегося человека, и, когда, наконец, уронил голову ей на плечо, туника, которую он в порыве страсти позабыл снять, промокла от пота, да и Ида была вся в поту. Она не спешила выпускать его из объятий, давая ему остыть, почти чувствуя биение его крови под своими руками – и не произносила ни слова. В этот миг вспышки, долгожданного облегчения, блаженной усталости как уязвимы бывали ее грозные гости. Ни словом, ни делом, ни даже вздохом не хотела Ида разрушить этой беззащитности.

Он овладел Идой еще раз прежде, чем позволил наконец себя обласкать. Согревшись в ее руках, купаясь в ее волосах, отвечая на ее поцелуи, он, чудилось, и вправду забылся от своих забот и казался растерянным, почти смущенным ее нежностью.

За окном совсем стемнело, когда Ида выбралась из его объятий.

– Ты не голоден, мой господин? Я сегодня не готовила, но у меня есть вино, хлеб, яйца и овечий сыр. И я могу заварить душицу и пустырник, чтобы ты легче спал и быстрее восстановил силы – и не зевал бы завтра у Императора на потеху собравшимся.

Аптранд приподнял бровь, кажется, только сейчас поняв, что она слышала его разговор с Зигабеном.

– Не думаю, что найдется много желающих надо мной потешаться, – сказал он.

Ида улыбнулась, поцеловала его во впадину локтя и сползла с постели. Набросив тунику, она спустилась на первый этаж, чтобы наполнить угольями жаровню. Одну часть этажа занимал склад тканей, принадлежащий хозяину дома, торговцу Юстину, а вторую – небольшая мастерская Идиного соседа, красильщика Кризантия. Здесь почти всегда горел огонь – для выбеливания тканей требовалась зола – и Ида часто спускалась на первый этаж набрать угольев.

Поднявшись к себе, она поставила на жаровню чашу с водой и высыпала из полотняных мешочков засушенные душицу и пустырник. Она скорее почувствовала, чем увидела, как Аптранд встал позади нее. Засмеялась, когда он прижал ее к себе, уткнувшись носом ей в волосы. Крепкая ладонь обхватила ее живот, вторая тискала грудь. Ида легонько накрыла его руки своими.

– Сколько же у тебя не было женщины, – пробормотала она удивленно.

– Довольно долго, – коротко отвечал Аптранд.

Он снова увлек ее на постель, не возражая в этот раз, чтобы Ида оседлала его и делала как ей хочется. В какой-то миг ей показалось, что вид ее скачущих кудряшек и покачивающихся грудей заворожил его. Но вот сладкая судорога сотрясла его тело – и Аптранд отвел глаза, вцепившись ей в бедра, как если бы испытывал боль. Ида осторожно склонилась к нему и легла сверху. Он потянулся к ней, и Иде подумалось, что Аптранд ее скинет – от такой близости ему, верно, было тяжело и жарко. Но он только обнял ее потную спину, и Ида удобней устроила подбородок у него на плече.

... Они подкрепились хлебом и сыром, и Ида подала ему свой отвар. Когда Аптранд задремал у нее на груди, Ида спустилась кончиками пальцев к его шее. Она любила зарываться ладонями в волосы у самого основания их роста, но большинство намдалени выбривали затылки – и у Аптранда волосы там были короткие, едва отросшие. Потому она легонько поглаживала его шею, напевая себе под нос:

Северное братство,
Все мое богатство...

Откуда-то с улицы донесся истошный кошачий вопль, затем ругательства – видимо, в темноте кто-то наступил на кошку.

Медное колечко,
Дай мне силу речки...

Она почувствовала у себя на груди его вздох и пробормотала ласково:

– Спи, господин мой. Спи крепко, и ни о чем, ни о чем не думай.

... Наутро, одетый, Аптранд казался Иде совсем чужим. Она, впрочем, знала по опыту, что это лишь видимость, у которой не стоит идти на поводу и тоже замыкаться в себе. Обернувшись простыней, чтобы не смущать его своим видом, Ида села на постели.

– Ты не останешься позавтракать, мой господин?

– Не думаю. Похоже, я и так задержался. – Аптранд кивнул на окно. Солнце стояло высоко.

– В таком случае доброго тебе дня, господин.

– И тебе доброго дня, Ида. Возьми – и если я чем-то тебя обидел, не держи на меня зла.

Он положил перед ней два золотых, которые она просила. Затем помедлил немного и положил третий.

– Ты... хорошая женщина, Ида. Надеюсь, что увижу тебя снова.

С этими словами он вышел прочь – и оставил Иду наступившему дню.

Мои дорогие пушочки, я оставлю комментарии открытыми, но так как ниже речь идет о довольно важных вещах, то, если вам захочется что-то сказать, не говорите ничего злого, пожалуйста. Даже на фоне нынешней политической ситуации.

Вчера и сегодня годовщина взятия Константинополя крестоносцами. А так как кисуля сидит в византийских пабликах, за эти два дня нормально так начиталась гадостей. Не от администрации, конечно, админы святые люди, но от комментаторов.

"Кем бы они себя ни называли, жадными варварами и остались"
"Все беды от Запада"
"Именно на награбленные в Константинополе деньги и ценности экономики стран Западной Европы превратились в "развитые"

... и прочие цитаты великих людей. Один там вообще матом писал, притом не только про крестоносцев, а вообще про всех участников действа. Вот это я знатно офигела: сейчас бы хейтить людей, живших восемьсот лет назад.

Здесь остается сказать только, что никто из нас не знает, как себя поведет, оказавшись на месте того, кого осуждает. Подозреваю, что люди, плюющие ядом в тех, кто ничего им не сделал, вряд ли явят образец благородства в реальном противостоянии.

Но я сегодня хочу поговорить о не крестоносцах, а о Европе вообще. Вернее о моем к ней отношении. И потому все, что будет сказано ниже, ни в коей мере не истина в последней инстанции и не попытка судить какой-либо народ. Это мои личные загоны, стереотипы (куда без них), предпочтения и так далее.

Для начала скажу: может, я и подвержена распространенным в русскоязычном мире стереотипам, но для меня народы Западной Европы обладают менталитетом грабителей и мародеров. Они горделивы и алчны, склонны к риску и легки на подъем, не отличаются тонкостью восприятия и сложностью натуры, им тяжело дается понимание равноценности всех людей. Я во многом согласна с царевной Анной Комниной, которая описывала их как "народ, неудержимый в порывах, неверный данному слову, изменчивый". Очень занятно наблюдать, как их лучшие стремления разбиваются о всякий соблазн. О них в полной мере эти строки "есть у вас бесстрашье, сила есть навечно - и должно быть сердце, сердце человечье". С последним иногда бывают проблемы.

И в то же время я их люблю. Или скорее - готова любить, потому что говорить о любви к тому, с чем не соприкасалась, наверное, опрометчиво. Этот менталитет вызывает у меня некую материнскую нежность. Известия о катастрофах и бедствиях, человеческих жертвах никогда не трогают меня - и только если речь идет о Европе, в душе начинает шевелиться что-то, напоминающее сострадание. А если я сострадаю кому-то, если во мне просыпается, пускай ненадолго, желание защитить его, поддержать его, это предвестие любви.

В то же время сама Европа как регион совсем не кажется мне райским садом. Возможно, опять виноваты стереотипы, но для меня это те еще джунгли, где все дорого, плохой сервис и так себе косметика. Жить там в одиночестве я совсем не хотела бы. Даже если я выйду там замуж (а у меня есть такие мысли), я бы предпочла вести жизнь Персефоны. Ибо родина - это родина. Это мое место силы, земля святая, и я ни за что не посмотрела бы в сторону Запада, если бы менталитет его народов не был единственным, что меня в этом мире трогает. Я тут всех уже, наверное, задолбала с намдалени, а между тем, еще когда я не знала, с кого списан этот народ, у меня не было сомнений, что это кто-то из западноевропейцев. Потому что вот эти прямота и честолюбие, алчность и легкость, воинственность и азарт, грубость и святая простота - кому еще могли принадлежать. Трудно сказать, знала бы я любовь, если бы Европы вовсе не существовало на земле.

Подводя итог: я считаю русских (и народы, сильно вовлеченные в их культурное поле) людьми куда более мудрыми, чем европейцы. Куда более милосердными. Куда более сложными, наконец, хотя сложность натуры мало общего имеет с глубиной. Я испытываю к своей родине глубочайшее почтение и не могу представить ситуации, в которой мне стыдно было бы признаться, что я русская или белоруска. Но в то же время у меня есть чувство, что здесь мне нет применения. Что лучшие качества моей души нужны не тут и оценены здесь не будут. Что они как раз для тех самых варваров, грабителей и мародеров, которые, тем не менее, с горем пополам стремятся к свету.

Друзья, я сейчас посмотрела настолько чудесный фильм с креативным названием, что, когда он закончился, включила на всю громкость глупые песенки и бросилась в пляс (обычно я тихий сосед, но не этой ночью).

Я видела европейский, российский и голливудский фильмы о крестоносцах, и в такой примерно последовательности они в моем личном рейтинге и стоят. Как я и предполагала, лучший фильм о крестоносцах должна была снять Европа, и так и случилось. Это итало-немецкое кино, и в нем есть все, за что я люблю европейские исторические фильмы, к которым не прикладывают лапку США. Дух эпохи, адекватность, правдоподобность, отсутствие черно-белого деления.

Рассказывать по порядку вряд ли получится, поэтому по пунктам:

1. Это на моей памяти единственный фильм, где часть действия происходит в нормандской южной Италии (откуда родом главные герои). Причем сперва я только догадывалась об этом, потому что название местности ничего мне не говорило. Но уж больно характерный фенотип был у местных жителей - ну чисто намдалени! Только ближе к концу фильма мои догадки подтвердились - это действительно итало-норманны!

2. Здесь нет отрицательных персонажей - за это, кстати, я очень люблю европейские исторические фильмы. Вот уж воистину - "наше дело не судить, не спасать". В каждом герое, включая главных, найдутся и мерзость, и благородство. Крестоносцы норм. Мусульмане норм. Иудеи норм. Разве что армянские проводники повели себя как уебаны.

3. Одна из моих любимых сцен - когда крестоносцы приплывают в Святую землю, высаживаются в порту в приподнятом настроении - я думаю, во многом потому, что многодневное плавание закончилось и больше не тошнит. А в порту местные жители глядят на них с любопытством - и не боятся особо, хотя уже, в общем, знают, кто это такие. И дети подбегают посмотреть на необычное вооружение, и крестоносцы вполне дружелюбно им все показывают и играют с ними.

4. Бывали и совершенно ебейшие случаи, которые, как мне кажется, могли иметь место и при реальном взятии Иерусалима. Не раз уже писала, что основной недостаток рыцарского войска - это его разобщенность. У феодальных армий слишком много командных центров, не всегда они согласуют действия между собой. Нередко это приводит к трагедиям. Например, в фильме есть сцена, где во время взятия Иерусалима местное мирное население укрывается в мечети. Крестоносцы велят открыть двери, им открывают, выносят все золото, что удалось собрать. Те говорят: хорошо, оставайтесь тут, здесь вам ничего не угрожает, на улицу не выходите - и уходят вести уличные бои.

Потом к мечети приходит другой отряд, который ни с кем ни о чем не договаривался - и поджигает мечеть. Пара-пара-па.

5. Здесь есть прекрасная сцена, где герой драматично заявляет своей возлюбленной, мол, я тебя люблю, но я уже не тот человек, которого ты знала, мы не можем быть вместе, храни эту вещь на память обо мне, я пошел. А возлюбленная тупо начинает на него орать: нифига ты порешал! В смысле ты пошел! Щас я тебе пойду!

И, короче, никуда он не пошел, они остались вместе и поженились.

Как сказал один мудрый человек, ответы на самые сложные вопросы обычно просты. Сегодня я сформулировала ответ на два сложных вопроса из серии "всем пофиг, но я скажу".

1. Почему Европа, пускай всегда казалась мне груба и скучна, тем не менее, была для меня образцом подлинной теплоты.
2. Почему все, чем я восхищаюсь, лежит в далеком прошлом, не позднее шестнадцатого века, а последние четыреста лет мировой истории мне мало интересны.

Традиционная оговорка: все, что сказано ниже, отражает мое личное восприятие мировой истории и отдельных народов. Я никого не стремилась обидеть или оскорбить.

Ответ на первый вопрос таков: как восток - дело тонкое, так запад, будем честны, дело довольно грубое. В традиционной Европе меня всегда привлекала простота нравов. Пока европейцы не устали слыть варварами, в их жизни было не так уж много обусловленности. По моему глубокому убеждению, чем меньше обусловлено общество, тем более оно счастливо. И уж всяко теплее в том доме, где не нужно соблюдать тысячу и один обычай за столом, во дворе или в спальне. Это качество видно в европейцах до сих пор. Некоторые их повадки, которые я наблюдаю на видео или о которых читаю, кажутся даже нам - не сказать чтобы страшно обусловленным людям - довольно дикими. Здесь мое мнение однозначно: чем меньше можно париться о том, как ты выглядишь и как себя ведешь, тем лучше.

Ответ на второй вопрос, по сути, связан с первым. С позднего средневековья европейцы пытаются в цивилизацию, и в семнадцатом веке у них что-то да получается. Но, по нашему с подругой мнению, получается лажа. Обусловленность жизни (поначалу жизни элиты, а затем и все более широких слоев населения) достигает во многом излишней сложности, и очарование священной простоты пропадает. Как раз в это время Европа активно влияет на весь остальной мир, и потому все последующие века, благодаря ее "цивилизованности", проходят для меня как единое серое полотно. Конечно, не затронутые западным влиянием страны остаются прекрасны и в восемнадцатом, и в девятнадцатом, даже в двадцатом веке - но с течением времени их все меньше, да и сердце мое никогда не было отдано ничему, кроме вот этой грубой, скучной, дремучей, воинственной и невинной Европы. И когда она захотела этой невинности лишиться, сердце мое охладело.

Не знаю, скучали ли вы по этим постам, но будем считать, что да.

о школьных экзаменах, английском языке и специфичном патриотизме1. Приезжая в Намдален, будьте готовы к тому, что надписи на английском вы встретите разве что в аэропортах да нескольких крупных вокзалах. Стоит выйти за их пределы, как все, что вы увидите на улице, будет на национальном языке. Поэтому, чтобы не запутаться, туристу лучше спрашивать местных - в намдаленских школах изучают английский, поэтому большинство может примитивно на нем объясняться. Хотя, конечно, куда больше вам поможет знание западнороманских языков.

Что касается Магриба, то здесь условному Махмуду никто не запретит сделать над рестораном вывеску на арабском. Но в государственных организациях все надписи должны быть сделаны либо на намдаленском языке, либо дублироваться на него.

2. В намдаленских школах довольно специфично преподается национальная история. Вообще восприятие родины у намдалени несколько отличается от привычного нам. Если очень коротко, то постулат закладывается такой: Намдален - это не территория. Намдален - это мы.

Если в наших школах отечественная история - это, грубо говоря, все, что происходило на этой земле в прошлом, то у намдалени несколько не так. До начала 10 века преподается общая всемирная история, без уделения пристального внимания чему-то одному. А затем начинается история Намдалена - с чего бы вы думали? С того, как в 911 году французский король Карл Простоватый уступает викингу Роллону сыну Ронгвальда будущую Нормандию.

Следующие полтора века надмаленской истории - это история Нормандии, в которой из местного французского (франкского?) населения и пришлых скандинавов формируется особый народ, потомками которого и являются намдалени. В 11 веке нормандцы приходят в южную Италию - поначалу как наемники, но затем, видя, что их наниматели слабы, а земля чудо как хороша, постепенно отжимают ее под свое начало. Это государство и есть будущий Намдален.

До начала 13 века, когда Нормандия теряет независимость, ее история преподается в намдаленских школах параллельно с историей Сицилийского королевства и тоже считается национальной. Входят сюда и тусовки нормандцев в Англии, хотя, казалось бы, вот уж далековато от средиземноморской страны! Таким образом воспитывается своеобразный патриотизм. Намдален - не земля, а культура. Поэтому в патриотической риторике обычно нет посыла "поляжем, но не уступим врагу и пяди". В конце концов, если будет совсем плохо - всегда можно уйти и завоевать что-то новое. Как в песне: где я запою - там и широта, где мой конь пройдет - там меридиан.

Понятно, что в Магрибе национальная история преподается по другой программе - много арабам дела до тех нормандцев! Полагаю, местное управление образования составляет программу самостоятельно и только отправляет для одобрения в Метепонт, где в министерстве смотрят, чтобы туда не затесалось что-нибудь порочащее титульную нацию.

Многие намдалени, таким образом, считают Нормандию своей прародиной. Некоторые горячие головы возмущаются, почему, мол, она в составе Франции и не стоит ли вернуть ее себе. Впрочем, те, кто имеет власть принимать военные решения, прекрасно понимают, что махаться с Францией, а там и с НАТО - так себе идея, да еще притом, что Нормандия не имеет с Намдаленом общей границы.

Впрочем, многие намдалени хотя бы раз в жизни да приезжают на родину своих предков. Однако не могу сказать, что остаются от нее в большом восторге.

3. Экзамены и система оценивания в намдаленских школах напоминает нашу университетскую. Учебный год делится на два семестра, экзамены проводятся во второй половине января и во второй половине мая. Они бывают устные и письменные, хотя в специализированных школах могут быть и практические (по химии, физике, музыке и так далее). Оценок всего четыре: "отлично", "хорошо", "удовлетворительно" и "неудовлетворительно". Дневника, таким образом, у школьника нет, ему выдается нечто вроде зачетной книжки - одна на десять лет. Все остальное время вне экзаменационного периода оценки в школах не ставятся.

4. Намдален - унитарная президентская республика. Когда-то я писала, что получить власть там так же непросто, как и везде, а вот удерживать довольно легко. Пришло время поговорить об этом подробнее. Когда становится очевидно, что прежнего президента не переизберут (он стар, или тяжело болен, или погиб, или натворил всякой дичи), начинается обычная предвыборная гонка. Участвуют в ней, конечно, не мальчики с улицы, а всевозможные мэры, губернаторы, главы ЧВК, морские чины, директора госпредприятий. В общем, ребята, которые умеют управлять. И если вам кажется, что в СНГ какие-то старомодные требования к президенту, то вот требования из намдаленской конституции:

- мужчина;
- от 35 лет;
- этнический намдалени;
- последние 10 лет прожил в европейской части Намдалена.

Как только президент выбран, всякое соперничество прекращается. Это что-то вроде негласного общественного договора, чтобы не доводить дело до гражданской войны - а это реальный риск в государстве, где существуют частные армии. Главное, что нужно помнить новоиспеченному главе: намдалени кажется, что они хорошо живут и идут правильным путем. И путь этот нужно поддерживать, а не менять. Конечно, у кандидата может быть предвыборная программа с планами, например, освоения космоса, развития здравоохранения и так далее. Главное: разрушать существующий уклад нельзя. Основная задача президента, таким образом, поддерживать все как есть и не мешать частным и государственным структурам делать их дело. Это несложно.

Тем не менее, политическая обстановка в Намдалене не настолько благостна, чтобы, раз заняв президентское кресло, расслабиться. Вокруг много желающих также его занять, и, стоит незадачливому главе государства накосячить, как его с радостью сместят, едва почуяв, что населению он больше не нравится. Поэтому президенту, помимо того, что нужно воздерживаться от радикальных изменений, хорошо бы еще понимать, чего хочет его народ. Намдалени - не любители выступлений и демонстраций. Если вы им не понравитесь, никто не выйдет на улицы с плакатами. Устроить переворот может, скажем, ЧВК или вообще любое воинское формирование, а невоенное население может просто не подчиниться новым законам. Поэтому контроль за соблюдением закона поможет вовремя догадаться, что нужно поменять. Иными словами, если закон нарушают единицы - они подлежат наказанию. А вот если несоблюдение повальное - тут, вероятно, дело в законе и разбираться надо с ним, а не с людьми.

5. Чтобы проиллюстрировать все, что я написала выше, приведу пример с совершеннолетием. Еще со средневековья в Намдалене сохранялся возраст совершеннолетия в 21 год. Достигнув этого возраста, человек получал право заключать сделки, избирать и избираться (брачный возраст - 15 лет, а что касается службы в армии, то она привязывается к окончанию школы, а не к совершеннолетию). И вот возникла такая ситуация, когда множество юношей заканчивали школу и службу в армии и у них оставалось еще два или три года формальной зависимости от родителей. Устроиться на работу - нужно разрешение. Выехать за границу - нужно разрешение. А надо сказать, что, пускай намдалени и склонны к риску, далеко не все родители подпишут разрешение на то, чтобы сын вступил в ЧВК или устроился еще на какую-нибудь связанную с риском работу. Полагаю, многие юноши могли слышать нечто в духе "вот исполнится двадцать один - делай что хочешь, а пока будешь работать в мастерской с отцом".

И вот в какой-то момент руководство страны обратило внимание на огромное количество уголовных дел о подделке документов. Отслужившие в армии молодые мужчины, не желая зависеть от родителей, исправляли дату рождения - ну, а всякие ушлые дельцы, видя спрос, не замедлили сделать на этом бизнес и открыть подпольные конторы, где и подделывали документы. Тут, как говорится, власть вняла гласу народа и, хоть возраст совершеннолетия остался на отметке 21 год, возможность заключать сделки и вступать в деловые отношения перенесли на три года. Таким образом, в современном Намдалене существует три этапа взросления: с 15 лет молодой человек получает право вступить в брак, с 18 лет - в деловые отношения, а с 21 года получает избирательное право. Когда при этом выдается паспорт, я не знаю.

Тут осталось сказать, что потом было со всеми этими фейкоделами. Полагаю, юноши отделались небольшими штрафами, а вот организаторы нелегального бизнеса могли и присесть.

Меня почти полжизни занимает тема разграбления средневековых городов. Причем разграбления не стихийного, а организованного, с временными рамками (как правило, три дня). Не берусь судить, почему она так для меня привлекательна. Возможно, потому что являет собой весьма уважаемое мною качество традиционных культур - вводить темнейшие человеческие страсти в управляемое русло.

Я не любитель излишней жестокости, посему Чингисхан сотоварищи из этого поля выпадают, ибо степняки жгли на все деньги и их разгул для меня несколько чересчур. Но вот европейские армии, заботящиеся больше о том, чтобы разжиться сокровищами, чем чтобы уничтожить или запугать местное население, - это другое дело. Как писал Умберто Эко, рассказывая о захвате Константинополя крестоносцами, разграбление города напоминает скорее не разрушение, а строительство наоборот. Все, что может представлять ценность, растаскивается, разбирается и вывозится.

Я сегодня, кстати, узнала, что дома во время таких грабежей поджигали не затем, шо красиво горит, а затем, чтобы они служили своего рода плавильнями, в которые можно бросать собранный металл.

Вообще не знаю, существует ли хорошая художественная или документальная литература на эту тему, где разграблению какого-нибудь города была бы посвящена, скажем, целая глава. Я пока читала только отрывок про грабежи у Никиты Хониата - одного константинопольского чела, который был свидетелем разорения и несколько дней пытался выбраться из захваченного города вместе с семьей.

Что я могу сказать. По тенденциозным воплям в византийских пабликах мне казалось, что крестоносцы творили какую-то нереальную дичь, так что шакальные видосики из горячих точек отдыхают. Но нет. Описания Хониата, конечно, полны горя, ведь для него, как и для многих горожан, должно быть, в те дни небо пало на землю. Но на мой взгляд, взгляд человека двадцать первого столетия, да еще не слишком религиозного, все это напоминает больше пьяную веселуху, чем проявление черной злобы.

Бесспорно, византийцам было больно оттого, что варвары бросают в переплавку произведения искусства. Что они не делают различий между обычной утварью и церковной и могут использовать чашу для причастия, ну, просто как чашу. Что они могут ввести в храм лошадь, дабы вывезти что-то тяжелое.

Но как-то я не заметила упоминаний массовых убийств или пыток. Полагаю, были и они - ведь надо же было крестоносцам узнавать, куда горожане попрятали золотишко. Но, судя по всему, в топ-10 развлечений пытки не входили. Изнасилования, конечно, были, хотя тот же Хониат пробирался по городу с женой и взрослыми дочерьми, которым велел вымазать лица грязью, чтобы не вызвать лишнего любопытства - и никто их не тронул. Он приводит даже рассказ о каком-то рыцаре, похитившем, кажется, дочь плотника, но с тем рыцарем поговорил то ли сам плотник, то ли священник, и он девушку вернул.

Да, столицу обнесли изрядно, но, повторюсь, я готовилась узреть больше жести, а тут все вышло относительно лайтово.

Чего, к сожалению, не скажешь, о взятии Фессалоник итало-норманнами. Теми самыми итало-норманнами, которые исторический прототип намдалени. С одной стороны, разграбление Фессалоник было местью сицилийского короля за то, что византийский император жестоко его кинул. Это кидалово имело далеко идущие последствия для всей норманнской Сицилии, но войско ее не могло того знать. Да и кинул их византийский император, а не обитатели Фессалоник. Тем не менее, когда я читала свидетельства (во всяком случае, надеюсь, что это были свидетельства, ибо кто автор текста, я не посмотрела) очевидца, там все было прямо плохо. В отличие от простой алчности крестоносцев, тут явно виделась злоба. Здесь упоминается массовая резня. Если кого не убивали, а просто грабили, это, по мнению захватчиков, было величайшее милосердие. Что сицилийцы делали в храмах, я, пожалуй, не буду говорить, чтобы хоть как-то сохранить их лицо. Вы ведь все равно не пойдете гуглить. Скажу только, что если крестоносцам было, похоже, просто все равно, норманнское войско храмы именно оскверняло.

Доходило до того, что военачальникам приходилось бить своих людей мечом либо плашмя, либо всерьез, чтобы они немного охолонули. У меня в "Годе Кошки", кстати, есть похожая сцена. Один из главных героев собирается убить девочку в захваченном замке - просто потому что может. А командир войска, видя это, бьет его под руку тэссеном, нанося неглубокую, но весьма неприятную рану.

Под конец скажу, что эпизоды разграбления городов мне иногда снятся. Я в них оказываюсь среди несчастных горожан, но почему-то такие сны не вызывают у меня ни горечи, ни страха. В них я, как правило, знаю, как себя вести, понимаю, что происходит, и в целом держусь молодцом. Но с другой стороны, там и армия захватчиков больше нацелена на наживу, чем на истребление. Одна моя кисуля высказала мнение, что это могут быть воспоминания из прошлой жизни, но так как в этих снах я нередко вижу тех, кого знала в этой, что-то я сомневаюсь в этой теории.

Моя школьная повесть о Халиноми - подумать только, тринадцать лет прошло! - начинается с разграбления города. Повесть настолько детская, что, едва поняв это, я удалила ее со всех ресурсов, где размещала. Но одна мысль оттуда кажется мне занятной. Ее излагает отец героини как раз перед началом грабежей (еще не зная, что город будет разорен, но, видно, не ожидая от пришедшего войска ничего хорошего): "Если судьба стоит у ворот, отворяй скорее. Судьбе ничего не стоит их снести, но, если ты откроешь первой, она может счесть, что вы друзья".

По мотивам ленты тоже захотелось вспомнить школьные годы. В подробности вдаваться не буду, расскажу только пару кулстори. В школе у меня была репутация фрика, компания из пяти подруг со своей атмосферой и достаточно ровные отношения с однокашниками.

Почти всю школьную жизнь, за исключением, может, старших классов, когда я решила отращивать волосы, у меня было каре. Старшеклассники находили это невероятно забавным, потому что каре было у их учительницы по русскому (оборжаться же, ну). Поэтому, когда я была маленькой, я с ними тупо дралась. Потом у меня появилась, простите, грудь, а драться с грудью - не фонтан. Посему, когда я видела, что кто-то из юмористов направляется ко мне в коридоре, то включала адовое визжание, и они быстро сматывались. Думаю, считали меня поехавшей.

Вот вам еще одна кулстори, из которой видно, какая я была хитрая сучка. Дело было в шестом классе. Всех девочек из класса запрягли шить шторы для экзаменационного зала. Я такие развлечения видала в гробу, о чем и сказала классной. Она к моей печали не снизошла: что, мол, перетрудиться боишься? Да, боюсь, прикинь! Но дело было в середине двухтысячных, тема выгорания и усталости не была так популярна, как сейчас, и классуха решила, что я просто ленивый ребенок.

И вот как-то на физкультуре, выходя из раздевалки, я упала, ушиблась и стала плакать от боли. А надо сказать, что я с детства прохавала фишку: если начинаешь плакать, нужно вспомнить все, что тебя печалит, всех, кого тебе жалко, и поплакать обо всем за один раз, чтобы дважды не вставать. И вот, когда вокруг меня собрались одноклассники и физручка и стали спрашивать, что случилось, я сказала, что не хочу шить эти гребаные шторы.

И вуаля - я не шила эти гребаные шторы.

Правда, потом нас с сестрой и еще одной подругой (которая теперь моя коллега) запрягли их вешать. Но вешать - это один день, да еще с уроков забирают. А шить - это несколько дней после уроков. Считаю, вышло неплохо.

Сегодня я закрыла еще один гештальт и написала Тертлдаву. То есть как написала... Я сочинила для него длинное благодарственное письмо на две страницы. Перевела на английский во славу Гугла. Отредактировала так, как не всякий премиум-заказ на работе редактирую.

Про намдалени, кстати, там было полтора абзаца. Предполагаю, что никому, в том числе Тертлдаву, не интересно читать о моих личных переживаниях, а вот о собственной гениальности - вполне. А о том, чем, кроме намдалени, мне близки его книги и почему я считаю их если не выдающимися, то, во всяком случае, очень достойными образцами исторической фантастики, я написала весьма подробно.

И знаете, до того, как я это написала, мне, наверное, стоило посмотреть, не заблокировал ли он у себя в твиттере (где я его и заловила, собственно) личные сообщения. Естественно заблокировал. Как и сейю Джакотсу, госпожа Орикаса, таланту которой я готова была признаваться в любви на двадцать страниц, а получилось на две строчки в комментах.

В итоге я уместила в пару сотен знаков самое важное, что хотела ему сказать: спасибо за ту красоту, осторожность, уважение и любовь, с которыми вы описали Византию и окружающие ее народы. Спасибо за намдалени. Вы заслуживаете длинного благодарственного письма, но, к сожалению, эта опция заблокирована.

Тертлдав лайкнул мой коммент. То есть, во всяком случае, он его видел. Штош, я сделала все, что от меня зависело. Люблю быть благодарным котиком - в этом я стремлюсь поступать с другими так, как хотела бы, чтобы поступали со мной. Человек, который принес мне добро, должен знать, что принес мне добро.

Содержимое самого твиттера у меня теплых чувств не вызвало, скорее наоборот, но я с ним корешиться и не собиралась. Я хотела просто его поблагодарить.

Мое сострадание и вообще желание помочь ближнему крепко привязаны к тому, получу ли я от этого отдачу. В виде благодарности или, если благодарность невозможна, в виде результатов своей помощи, которые я смогу увидать.

Будучи студенткой, я еще жертвовала деньги на благотворительность, но после одного такого перевода некой российской многодетной семье, когда я проторчала в банке целый час и сам перевод стоил еще половину переводимой суммы, я вышла не с ощущением удовлетворения от сделанного добра, а с мыслью "фух, это закончилось". Тогда я и поняла, что схема "делай добро и бросай его в воду" мне не подходит.

Я была гораздо счастливее, когда, спускаясь по лестнице, увидала бьющуюся в окно бабочку и выпустила ее. Какая мелочь - не сравнить с денежным переводом - но эта радость согревала меня еще минут двадцать точно.

Когда бывшая одногруппница, с которой мы изредка общаемся, попросила положить ей немного денег на телефон, а я зашла в приложение и увидела, что долг у нее куда больше, чем она у меня просила (потом выяснилось, что ей неловко было просить всю сумму и она хотела собрать ее от других), я охотно погасила его целиком.

Теперь я уже не студентка и далеко не бедная киса. Но людям, которых я не знаю лично, я не даю, как правило, ни рубля. Не потому что не доверяю им, вовсе нет, я думаю, большинство людей на земле порядочные. А потому что не хочу вкладываться в то, чего не увижу.

У Тертлдава была сцена, где главный герой собирал с горожан деньги на выкуп пленных намдалени. И знаете, при всей моей любви к намдалени я с удивлением поняла, что не готова была бы много заплатить. Разве что сумму, потери которой не почувствую, скажем, 15-20 российских тысяч. Потому что если мне не дадут даже взглянуть на выкупленных пленников, с моей стороны это будет самая настоящая жертва, добро, брошенное в воду, ради иных людей я бы вовсе не дала ни копейки.

Сумма подросла бы, если бы мне дали на них посмотреть и увидеть результаты моего вложения. А если бы главный герой мне сказал, мол, если я скину нормально бабла, мне разрешат прислуживать им в их заточении, то этот шельмец с козырей решил зайти!

Заметила, что со временем образ намдалени все больше сливается в моей голове с нормандцами, все меньше я провожу различий между ними. Все потому, что, чем больше я узнаю, тем больше понимаю: то, что раньше казалось мне исключительно придумкой Тертлдава, имеет исторический прототип. Начиная от сюжетообразующих событий и заканчивая бытовыми мелочами.

Например, я как-то не придала значения тому, что намдаленские жрецы сражаются среди прочих воинов. Я подумала: что ж, намдалени воинственный народ, это вполне им подходит. А потом узнала, что, оказывается, католические священники, когда шли с войсками, тоже вполне себе сражались, и далеко не в целях самообороны. Для православных это было, конечно, немыслимо. Тут сделаю оговорку: это вовсе не свидетельствует о том, что католицизм - агрессивная религия и одобряет кровопролитие. Многое из того, что делают верующие, продиктовано не столько религиозными догматами, сколько обычаями и склонностями народов, которые эту веру исповедуют. Сами понимаете, что ислам, например, один, но суданские мусульмане сильно отличаются от каких-нибудь башкир. И так далее.

Или такая бытовая деталь, как обычай выбривать затылок для прилегания шлема. Я вообще не обращала на нее внимания - подумаешь, намдаленская фишечка - пока не увидела на гобелене из Байё, что нормандцы изображаются с той же прической, модняво, гомельская молодежь заценила бы.

Или, скажем, рассказ о становлении государства Намдален, который я сначала тоже приписала фантазии Тертлдава, на самом деле основан на расхожем нормандском (и норманнском!) сюжете о хитроумном полководце, имитировавшем собственную смерть.

И чем больше я узнаю, тем больше понимаю, какая глубина лежит за этими книгами. Глубина не только авторских знаний, но и вот этого самого живого прошлого. А ведь книги были написаны в восьмидесятых, когда Интернет... ну, если и существовал, то уж всяко не был так распространен, развит и легкодоступен, как сейчас.

Уж не помню, кому принадлежат слова о том, что четыре вещи в мире нельзя скрыть: любовь, радость, огонь и печаль. Так вот, в книгах Тертлдава я вижу любовь. Конкретно к Византии. И проявление этой любви очень мне близко. Его герои (во всяком случае, в тех трех историях, с которыми я успела ознакомиться) - это слуги государства. Не императора (которые там меняются как погода), а именно государства. Их преданность Империи не носит декларативного характера, они не склонны к подвигам, самопожертвованию, громким словам и вообще любят, когда все идет хорошо и спокойно, а они сами в гамаке с мохито на пляже сидят красивые. Но если приходит беда, эти люди поднимаются с гамака, на ходу допивают мохито и идут исполнять свой долг.

И еще одно проявление любви вижу я у Тертлдава - возможно, вам оно покажется странным и вовсе не про любовь. Но я сама так пишу только о том, что мне очень дорого, поэтому, думаю, и Тертлдав мог поступать так же.

Он вообще не идеализирует Византию. Все, что вы знали о ней мерзкого, низкого, ужасного, стереотипного и не очень - все здесь. И шовинизм, и интриги-скандалы-расследования, и "сменяемость власти", и публичные расправы и искалечения, и то, что большинству населения откровенно плевать на государство - и сегодня они лижут сапоги одному повелителю, а завтра забивают его камнями и простираются перед новым. Читая Тертлдава, невольно думаешь, что среди всех описываемых народов византийцы самые ушлепки.

Но нет. Остальные народы описываются куда более деликатно, даже степняки вроде печенегов и половцев, хотя вряд ли они были большие няшки, чем византийцы. Не берусь говорить за автора, но если бы этот текст писала я, для меня очевидно было бы, что я могу говорить сколь угодно плохо только о тех, кого люблю. О тех, кто мне "не свои", я буду отзываться осторожно и мягко, потому как, не чувствуя любви, я не чувствую и границы, которую могу случайно перейти, скатившись в оскорбление. Поэтому, кстати, я могу довольно грубо шутковать про намдалени и нормандцев, но когда это начинает делать кто-то другой, о ком я знаю, что они ему безразличны, мне становится неприятно.

Образ врага у Тертлдава вообще отдельная песня. Мне близко его понимание вражды и противостояния в целом. В его книгах хорошим положением вещей (не идеальным, естественно, но идеально только на небесах) считается ситуация, в которой государства соперничают друг с другом, в том числе и на полях сражений, когда каждое мечтает о недостижимой победе, но одновременно с тем между ними не прекращается общение, сотрудничество в других делах. А соперничество только подстегивает прогресс.

Даже когда в его фэнтезийном цикле появляется народ, который некий князь-колдун заставил поклоняться дьяволу и творить во славу его ужасные вещи, нигде не просматривается мысли, что сам этот народ плох, не заслуживает жизни и подлежит истреблению. Нет, истреблению подлежит эта религия, а ее глупые последователи - только если решат отстаивать свою ужасную веру.

Мне видится в этом взгляде определенная мудрость. Так смотрит историк на далекое прошлое, словно с большой высоты - и видит, что на таком расстоянии и не определишь уже, где "правильная сторона истории". Да и есть ли она, эта сторона? Если не варишь младенцев заживо, скорее всего, ты уже на ней.