История почти всегда заканчивалась для меня там, где умирало чудовище. Так, я не дочитала "Хоббита", боюсь, не дочитаю "Детей Хурина" (бедный, бедный Глаурунг!), без воодушевления заканчивала "Тайную комнату", да и "Алису" после гибели Бармаглота смотрела вполглаза.

странные пейринги и рассуждения об НЦе... однажды ты понимаешь, что между твоими персонажами будет секс. Дело житейское, ничего особенно романтичного в нем нет, потому что это мои персонажи, но нужно решить для себя один вопрос: как об этом рассказывать. И здесь, как ни странно все зависит не от меня-автора, а от героя, о котором я пишу. Есть те, о ком не напишешь ничего выше G: выйдет бессмысленно, потому что НЦа никак персонажа не раскроет. Взять, например, Анкалагона (да простит меня Профессор!): достаточно будет только упомянуть его и Савалах потомство, чтобы дать читателю понять, что они пара. Описывать зачатие смысла нет вообще: не таковы герои, чтобы это было для них хоть сколько-нибудь важно.

Иное дело — Глаурунг (да простит меня Профессор еще раз!). С ним бы я написала R или, может, скромную НЦу, потому как, чувствую, это поможет лучше раскрыть героя. Особенно если пару ему составит Ниэнор, а не одна из ангбандских матерей драконов. Обычно я не очень люблю описывать межвидовой секс, но здесь — таков герой, что НЦа, пускай весьма скромная, и раскроет его лучше, и в историю впишется неплохо. Почему — трудно объяснить. Я пыталась рассказать подруге в личке, но сейчас понимаю, что на самом-то деле ничего внятного не сообщила. Сложно передать словами, что такого я вижу в герое, отчего хочется писать о нем НЦу.

Это был пост фикрайтерских мучений, а вы просто знайте, что есть персонажи, о которых ничего откровеннее PG-13 не напишешь, и есть те, кого и в 18+ изобразить не грех.

Почти год у меня в голове бродила тень этой записи, но, по чести сказать, я не думала, что кому-нибудь она окажется интересна. Помню, несколько лет назад я писала о своем отношении к разным историческим эпохам, ну да их все знают хотя бы из школьного курса, а вот времена доисторические в школе почти не изучаются.

И все-таки я не буду подробно расписывать, когда и каким был тот или иной век, потому что товарищ, пожелавший прочесть этот пост, мужественно решил разобраться в геохронологии сам.

Начну, пожалуй, с того, что чем дальше от нашего времени отстоит эпоха, тем сильнее во мне желание увидать давно сгинувший мир. Кайнозойская эра, время млекопитающих, и вовсе кажется современной и понятной, будто не миллионы лет назад жили ее первые дети, а существуют до сих пор в какой-нибудь экзотической стране, до которой не добралась еще съемочная группа National Geographic.

Мезозой, век рептилий, связан для меня с уютом и спокойствием, убежищем, в котором можно скрыться, колыбелью, где можно переждать бурю. Но мысли о спокойствии и силе навевают только триас и юра, в меловом периоде чувствуется тревога, суетливость, пожирание себя, упадок и предчувствие гибели.

На эти две эры я смотрю без трепета и благоговения: я чувствую их, я понимаю их, я смогла бы уяснить их нравы и обычаи, если бы волею судьбы оказалась заброшена в прошлое.

Но не таковы предыдущие эпохи. Я обычно говорю, что в юре хотела бы поселиться, потому как люблю ее больше остальных периодов, но палеозой напоминает мне о том, почему я вообще увлеклась палеонтологией. Если пытаться найти своим чувствам какое-никакое объяснение, можно сказать, что в палеозое Земля мало напоминала теперешнюю себя и ее пейзажи, говорят, были поистине фантастическими. Дух времени чувствуется в изображениях лесов, которые обратятся в уголь, и гигантских грибов, поднимающихся над туманным пейзажем позднего силура. В детстве, рассматривая иллюстрации Зденека Буриана, я очень ясно могла ощутить, что изображенному на картине многие миллионы лет.

Особым почетом я дарю те эпохи, в которые суша была безвидна и пуста, а жизнь существовала только под водой. Острова и материки, на которых не было ничего, кроме камня да редких луж, вызывают у меня желание почтительно притихнуть перед их безмолвием. В океан, где многие миллионы лет развивается жизнь, почти нет желания заглядывать: пускай себе живет, и растет, и множится, чтобы когда-нибудь заселить и наполнить звуками эту безжизненную пустыню.

Архей, в котором даже океаны не пестрели разнообразием, стоит отдельно. Я слышала, что даже небо в архейском эоне было не голубым, а желтым из-за обилия метана в атмосфере, да и трудно было увидеть небо за плотной завесой черных облаков, не пропускающих солнечного света и прорезаемых то светом изливающейся лавы, то вспышкой небесного тела, врезающегося в поверхность Земли.

А было время, когда планета не знала ничего, кроме огня и бесконечного града астероидов — тот век назвали в честь подземного царства Аида. В далеком детстве я видела картинку из книжки, и на картинке был только огонь, и тогда я подумала, что не хотела бы оказаться там и что это, несомненно, впечатляюще.

Потом я выросла, но и теперь, когда хочу успокоить душу и обратиться к святому и вечному, я обращаюсь к палеонтологии, и ушедший мир, погребенный сотнями напластований, смотрит на меня из глубины веков, и поднимается, и зовет за собою.

Сватовство братьев-ураганов. Космогонический миф.

Если кто-нибудь из добрых людей спросит меня, когда это происходило, я скажу, что было это очень давно. Еще не явился на свет человеческий род, не стали города, не запылал первый огонь в первом очаге, не разносилось над древесными кронами пения птиц, не ступала на землю нога громадного ящера, и не выходил из воды первопредок всех позвоночных. В этом пустом безжизненном мире были только небо и океан да маленькие островки застывшей лавы, которым надлежало в далеком будущем объединиться в материк. Океан был в ту пору пресен: реки еще не намыли в него соли с суши, потому как ни рек, ни суши в те времена не существовало.

На планете царил непроглядный мрак. Густые черные облака укрывали небо, не пропуская солнечного света, лишь иногда вспышки молний освещали бесконечную водную пустыню да лава бесчисленных извержений ярко горела в темноте. Воздух был горяч и ядовит, существа, живущие на земле сегодня, задохнулись бы в нем, лишь простейшая невидимая жизнь, словно в колыбели, качалась на океанских водах.

читать дальшеМогущественные силы неживой природы, не имевшие в ту пору ни имен, ни лиц, которыми через миллионы лет наделит их человеческое воображение, были хозяевами этой земли. Страшные ураганы проносились над поверхностью планеты, поднимая волны на многие версты. В этом безжизненном мире они ничего не могли разрушить, и потому им не было резона сдерживать свою силу. Два урагана были в ту пору особенно яростны.

Один из них приходил с запада, а другой — с востока, и, когда они схватывались посреди океана, мощь их разбивала соседние острова и те уходили под воду. Так продолжалось год за годом и век за веком: на месте разрушенных островов поднимались вулканы, и застывающая лава образовывала новые кусочки суши. Вода и подземный жар планеты снова и снова воссоздавали привычный образ земли после яростных схваток.

Однако у Небесного Отца, создателя всего сущего, были на молодую планету другие виды, и, если бы бесконечная битва западного и восточного ветров продолжалась с прежней яростью, она сводила бы на нет все усилия их родителя.

Тогда Небесный Отец сказал восточному ветру: многие века ты мутишь океан и вносишь беспокойство в его воды. Знай же, что моря Я избрал колыбелью жизни для Моих будущих творений. Отныне Я даю океан тебе в удел: младшая дочь Матери-Земли будет твоей супругой, в своих объятиях она станет утишать твою ярость, и с этих пор воздух, который ты несешь, будет холодным и влажным. Громы и небесный огонь Я вкладываю в твою руку — и горе тебе, если вздумаешь с их помощью разрушить землю, на которой живешь.

Западному ветру Создатель сказал так: Я дарю тебе земной огонь, и воздух, который ты носишь, будет сухим и горячим. Веками ты крошишь острова, не давая им сделаться материком, и веками подземный жар вновь поднимает их. Я даю тебе в жены старшую дочь Матери-Земли, лежащую у самого ее сердца. Она медлительна и спокойна и не станет потворствовать твоей свирепости.

Братья-ураганы приняли волю родителя, и с тех пор бури начали утишаться, потому с каждой новой эпохой все больше становится жизни на земле. Ветер восточный купается в океане и после того носит грозы над материком. Западный ветер греется в недрах вулканов и несет подземное тепло вместе с засухами и пожарами, и трудно сказать, с кем из них страшнее встретиться на пути.

Ветра северный и южный никогда не бились посреди океана, не вздымали волн и не приносили хаоса. Им Небесный Отец давал больше воли и никого не ставил уравновешивать их силу. Северному ветру Он сказал так: дитя Мое, Я вижу твой суровый нрав и вижу, как бережно относишься ты к Матери-Земле. Не согласишься ли взять в жены ее среднюю дочь — панцирь из горных пород? Она свирепа и безжалостна, как твои братья с запада и востока, и лишь неподвижность ее не дает принести столько же разрушений. Смягчи ее нрав и укроти ее злость — и когда-нибудь ты увидишь, как ее тело покроется плодородной почвой и тысячи корней в поисках воды прорастут сквозь него.

С тех пор миллионы лет длится их супружество. Миллионы раз покрывала плодородная земля тело своей средней дочери, чтобы давать жизнь сотням сотен растений, многие из которых погибли так давно, что превратились в уголь. Лишь южному ветру на этой зеленой прекрасной планете не нашлось подруги под стать. Когда встает он от своего одинокого ложа на дне моря, тянет заунывную песню — для первых растений, для земноводных, впервые выбравшихся на сушу, для громадных ящеров, для причудливых созданий, вскармливающих детенышей молоком, поет он миллионы лет и ждет того, кто отзовется на его песню.

Но живая природа поспешна и суетлива: она существует недолго и вечно борется за самое себя — мало кто остановится на краю скалы, чтобы прислушаться к напевам ветра. Лишь свирепая прародительница гроз и бурь слушает эти тоскливые песни, и вздыхает печально, и, сгибаясь от ее вздохов, вторят пению непроходимые леса.

обещанная история, в которой Ангбанд пал, но Анкалагон уполз

Среди всех матерей драконов, когда-либо рождавшихся в Ангбанде, самой свирепой считалась Савалах по прозвищу Адская Печь. Ходили слухи, что она опалила голову владыке Мелькору, когда тот пришел взглянуть на ее первый выводок. Говорили также, будто не кость у нее в хребте, а чистый алмаз, потому как она выдерживала на спине вес Анкалагона Черного, под которым сминались, словно воск, каменные громады. Говорили, что пламя у нее в груди горячее того, что пылает в подземных недрах, но никому не удалось проверить правдивость этих слухов, потому что у сердца земли никто не бывал.

Владыка Майрон по-своему любил Савалах, и если расположением Мелькора она пользовалась благодаря своей силе и плодовитости, то жестокосердный Майа ценил ее как собеседника. На его взгляд, Савалах недоставало гибкости ума, но сложно было ожидать изящной разумности от существа, рожденного для войны. Савалах не было дела ни до Майрона, ни до Мелькора, их замыслы не вызывали у нее любопытства, а их дружелюбие не пробуждало ответного расположения. Впрочем, сложно было сказать, что вообще могло вызвать в ней теплые чувства.

читать дальшеВ тот день Майрон пришел к Савалах с предложением показать ей место в пещерах, куда не заглядывал никто до него и где не бывал даже Мелькор. В иное время она, верно, прогнала бы его, но в тот раз скучала, а кроме того пребывала в добром расположении духа, поэтому поднялась и покинула зал, в котором отдыхала. Майрон, обернувшись летучей мышью, пристроился у нее на крыле и направлял ее по бесконечным пещерам и коридорам, все ниже от крепостных ворот и все ближе к сердцу земли. Большинство пещер были темны, и только алый свет драконьей чешуи выхватывал из мрака холодные стены. Но ни один зал и ни один коридор не были так узки, чтобы Савалах, способная обвиться вокруг горы, не протиснулась в них. Наконец, они достигли зала настолько широкого, что даже свечение дракона не смогло добраться до его потолка и стен, именно здесь Майрон соскользнул с ее крыла и принял свой обычный облик.

– Это место ты хотел мне показать? – спросила Савалах, медленно ступая вперед. Какие-то слепые бесцветные существа бродили вокруг, потревоженные незваными гостями. Они были так медлительны, что только жар приближающегося дракона заставлял их убираться с его дороги. – Я видела без счета таких залов, ничего нового здесь нет.

– Подожди, госпожа моя, всему свое время, – отозвался Майрон. Он без труда поймал одно из белесых существ – то даже не пыталось сопротивляться – и, схватив его, повел спутницу дальше вглубь пещеры.

Так они достигли обрыва, отвесно спускающегося вниз, и Майрон обернулся коршуном, сжав свою добычу в когтях, а Савалах распахнула крылья и сорвалась с края пропасти. Они летели так долго, что Савалах подумалось, неужто и вправду жестокосердный Майа ведет ее к сердцу земли. Когда полет-падение прекратился, они вновь оказались в пещере: на сей раз свет драконьего огня выхватил одну из стен, и оба пошли вдоль нее, пока Майрон не взмахнул рукой и не сказал:

– Смотри!

Если бы он промолчал, Савалах, вероятно, прошла бы дальше. Пол пещеры так плавно переходил в берег большого озера, что не заметить водоема было очень легко. Озеро сливалось цветом с темной породой зала и было черно и неподвижно. В самой пещере раздавались только их шаги и дыхание, ни звона капель, ни едва уловимого биения подземных ключей, которые должны были питать озеро, Савалах не слышала и не чувствовала. Зато ощущала нависшую над ней громаду камня, всю тяжесть Ангбанда, словно бы давившую ей на плечи. Если не выдержат могучие стены, вся эта мощь рухнет на нее – и кто знает, сможет ли хребет тверже алмаза выдержать.

– Это озеро я хотел показать тебе, Адская Печь. – Майрона, видимо, не смущали посторонние мысли: он смотрел на озеро с торжеством и любопытством, и Савалах не понимала, чем так манит его неподвижная черная вода. Словно читая в ее разуме, Майрон произнес: – Одна капля этой воды, только попадет в горло, заставит проглотившего ее уснуть мертвым сном. И ни гром, ни земная дрожь не смогут разбудить его, и, даже если ему станут сечь голову, он не проснется, пока день и ночь семь раз не сменятся над ним.

Словно в доказательство своих слов, Майрон присел на берегу и опустил в воду белесое существо, которое держал в руках. Слепой обитатель подземелья и до этого был не слишком подвижен, а оказавшись в озере, и вовсе утратил последние крохи сил и безвольным комком обвис в ладони Майрона.

– Видишь, госпожа моя? Он спит и не проснется еще долго. Если не веришь мне, возьми его с собой и посмотри, оживет ли он через семь дней.

Савалах не хотелось прикасаться к существу, попробовавшему проклятой воды, не хотелось подступать близко к самому озеру. Майрон, с ладоней которого стекала эта самая вода, лишь рассмеялся и бросил существо на пол.

– Зачем ты привел меня к озеру? – спросила Савалах. – Какой мне прок от того, что я теперь знаю о нем?

– А разве тебе не любопытно узнать, что кроется под стенами крепости, госпожа? – улыбнулся Майрон, и Савалах подумала, что в жизни не видела улыбки лживее этой. – Вдруг когда-нибудь ты захочешь усыпить владыку Мелькора и покинуть Ангбанд вместе со всем твоим потомством.

– Если я захочу покинуть Ангбанд, ни Мелькор, ни все его войска, ни ты с твоими ничтожными чарами не помешаете мне.

– Я не был бы в этом так уверен, госпожа. Я не смогу удержать тебя, да и не стану, здесь ты права, но насчет владыки ты ошибаешься. Он ценит тебя и ни за что не позволит себе потерять столь грозное оружие.

– Что за дело тебе до моей свободы?

– Я люблю тебя, госпожа, – прозвучало в огромном зале. – Среди всех обитателей Ангбанда ты единственная, к кому склоняется мое сердце, и то, что ты не веришь в искренность моего намерения, вовсе не обесценивает его.

… Когда Савалах, желая сбросить с плеч тяжесть подземных недр, прошла через крепостные ворота, глазам ее открылось небывалое и зловещее зрелище. Орды орков и балроги с огненными бичами тянулись в крепость, и, казалось, не было конца этому живому потоку. Многие орки ехали на волках, многие шли пешком, ни привычных ругательств, ни криков погоняющих отряды не было слышно – лишь мерные удары кованых сапог да рев пламени, из которого состояли тела и плети балрогов. На краю дороги у ворот стоял Готмог, их предводитель. Пятеро горных троллей кольцом окружали его, и, на взгляд Савалах, трудно было отыскать более бесполезных телохранителей.

Бессчетные орды расступились, пропуская Савалах, и не двигались, пока из ворот не выполз кончик ее хвоста. Затем войска снова пришли в движение, но ей не было дела до них: она направлялась к Огненной горе, как сама ее окрестила, самой высокой и самой горячей из всего Железного хребта, опоясывавшего Ангбандскую твердыню. Некогда по велению Мелькора Железные горы исторгли огонь, но лишь одна с тех пор не остыла – именно в ее жерло Савалах приходила откладывать яйца. Ближе к отверстию кратера в горе был большой уступ, на который удобно было ложиться брюхом, свесив шею и крылья. Нынче на уступе, подогреваемом непрестанно поднимающимся паром и выбросами горячей породы, расположились восемнадцать потрескавшихся яиц, и Савалах, обвившись вокруг вершины, глядела, как появляется на свет ее очередной выводок. Она провела в неподвижности много часов, потому как детенышам требовалось время, чтобы разбить крепкую скорлупу, а мать никуда не спешила и, казалось, вросла в гору. За ее спиной продолжали стягиваться в крепость бесчисленные легионы, но Савалах ни разу не обернулась, чтобы посмотреть, что происходит у ворот. Своими могучими кольцами она могла бы раскрошить гору, и никто во всем Ангбанде не осмелился бы ее тревожить.

Наконец, раскололось последнее яйцо, и Савалах увидела, что принесла семнадцать черных драконов и одного золотого. Семя Глаурунга, по-видимому, все еще оставалось в ее утробе, и этот золотой детеныш был его последним отпрыском. Великий Червь погиб оттого, что вел долгие разговоры со своим недругом, тогда как мог испепелить его одним вздохом. Если и его сын будет столь же легкомыслен и медлителен, чего доброго, найдется новый герой с острым мечом и сразит его после очередной бессмысленной беседы.

Однако золотой дракончик вовсе не собирался долго раздумывать и уж тем более беседовать. Он подпрыгнул, неловко взмахивая крыльями, слишком большими для его тщедушного тела, и попытался схватить мать за нос мелкими острыми зубами. Савалах фыркнула: из ноздрей посыпались искры и повалил дым, дракончик упал в гнездо, на спины своих сестер и братьев. Савалах, опустив голову в жерло, втягивала запах детенышей, признавая их, и тяжелый дух раскаленного металла, исходивший от Анкалагона, мешался с едва уловимым терпким запахом Глаурунга.

Когда тень темнее всех туманов Тангородрима накрыла гору, Савалах забралась на вершину вулкана и легла брюхом на жерло, чтобы спрятать детенышей. Едва вылупившись из яиц, они оставались слабы и уязвимы, и любой дракон мог сожрать их, пускай то были его собственные отпрыски. Анкалагон, приблизившись к ней, лег под гору и положил длинную шею на ее склон.

– Привет тебе, друг мой, – ласково обратился он к Савалах, и та, склонив голову, тоже приветствовала его. Анкалагон был задумчив и печален, вряд ли он обратил бы внимание на ее детенышей, но она не спешила покидать свой пост.

– Тебя что-то тревожит, владыка неба? – полюбопытствовала она, и огромный дракон вздохнул, выбросив в воздух сноп искр. Некоторое время оба молчали, пока искры гасли на их мордах, не причиняя вреда, а затем Анкалагон заговорил:

– Я сплю глубоко под землей, почти у самого огненного сердца, и слышу, как она содрогается непрестанно. Словно какой-то громадный зверь движется с запада и под ногами у него расходятся земные пласты. Мелькор боится его, и стягивает войска, и всех их собирает в крепости, но ничего не говорит мне и никому из моего племени не сообщает о своих замыслах. Когда я поднимаюсь над горами и когда смотрю с земли, то вижу, как рассеиваются тучи, а за ними виднеется чернота, в которой горят огни. Но они не красные, как здесь, на земле, а белые, и среди них особенно ярко пылают семь: если соединить их невидимой чертой, они похожи на кривой меч из тех, что носят некоторые орки, или на изогнутый хвост дракона. Владыка Мелькор не велит мне подниматься за пределы облаков и убеждает меня, что там, выше мглы, нет ничего, кроме смерти, но мне ли бояться погибели, когда я сам смерть! – Анкалагон в раздражении хлестнул хвостом, и гора содрогнулась до основ от этого удара. Что-то вцепилось в брюхо Савалах, и она попробовала сбросить самого резвого из детенышей, отчего злосчастная гора дрогнула во второй раз. Змееныш отцепился и упал, а Савалах сползла к подножию горы и легла рядом с Анкалагоном. Отпрыск Глаурунга выломал щиток из ее брюха, и, увидев это, Анкалагон почему-то развеселился.

– Верно, знать, говорят, что семя Глаурунга – твоя погибель. Посмотрим, не станет ли он свирепее тебя, когда вырастет.

– Если я не пожру его раньше, – отозвалась Савалах. – Я слышала, над туманами ходят два светила: золотое – днем и серебряное – ночью. Пламя их жарче нашего и жарче всякого огня, что рождается в подземных недрах. Оно, пожалуй, могло бы испепелить нас, если бы мы на него взглянули.

Если Анкалагон и хотел ей ответить, то не успел. Огромная летучая мышь-кровосос, посланница и глашатай Майрона, зависла перед ними в воздухе и произнесла голосом тонким и резким, как скрежет металла о металл:

– Владыка Мелькор велит тебе, безжалостная Савалах, взять детенышей и отнести в пещеры под крепостью, а тебе, могучий Анкалагон, явиться к его трону.

Передав это, Тхурингветиль улетела, а Савалах и Анкалагон расстались, и много дней после этого она не видела его. Оставшись одна, Савалах взяла детенышей в пасть и унесла в крепость, в один из самых глубоких залов, расположенных под землей. Там она легла и выпустила свое потомство бродить по пещере. Голодные с самого первого часа молодые драконы тут же принялись охотиться за слепыми белесыми обитателями глубин, которые были слишком медлительны, чтобы убежать от них, но знали без счета ходов и нор, в которых скрывались, заставляя очередного преследователя недоуменно трясти головой. Савалах лежала неподвижно, но не спала. Она прислушивалась к дрожи земли, помня слова Анкалагона, и ей казалось, что где-то далеко на западе раздаются отголоски страшных ударов, как будто огромный молот мерно бьет в земную твердь, или будто громадная тварь ползет с западных берегов, и мерные удары – биение ее сердца и тяжелая поступь невидимых лап. Савалах не боялась твари. Пламя в ее груди было достаточно жарко, чтобы испепелить все живое и неживое, могущее встретиться на ее пути, но неясная тревога глодала ее, делаясь с каждым днем все сильнее. Кроме поступи неведомого зверя, Савалах слышала также удары молотов в кузнях за много верст от ее убежища, слышала шипение воздуха в мехах и звон стали из мастерских. Кузнецы и оружейники Ангбанда работали непрестанно, и ни днем, ни ночью не прекращали трудиться. Владыка Мелькор готовился встретить неведомую тварь во всеоружии, и, вероятно, прав был Анкалагон, когда сказал, что хозяин Ангбанда боится.

Но Савалах не боялась.

Когда минуло уже много дней с того часа, как она легла в подземелье, терпение оставило ее, и она закричала, сотрясая своей яростью Ангбанд и зная, что Мелькору не нужно находиться поблизости, дабы услышать ее.

– Зачем ты позвал меня к себе, хозяин подземелий! Зачем мои сыновья и дочери, будущие владыки и владычицы неба, должны прятаться в пещерах, как крысы! Что такое страшное движется с запада, чего мой огонь не смог бы испепелить!

Так звала она – и подземная крепость содрогалась до основ от ее крика. И Мелькор услышал его и явился к Савалах. Вдвое больше человека, для матери драконов он был не крупнее песчинки, и она не благоговела перед ним и не замирала в страхе.

– Ты хотела знать, от чего я прячу тебя и твоих детенышей, моя Савалах? – обратился он к ней. – Тогда слушай: с запада идет войско Валинора, и свет, который пылает на их щитах, горячее твоего огня, а их мечи и копья острее твоих когтей. Я скрываю крылатое племя, чтобы противник не знал предела моей мощи, и ты сама поймешь, что это разумно. Но не гневайся, моя Савалах, я обещаю тебе, что, когда война закончится моей победой, ты вольна будешь покинуть крепость вместе со всем твоим потомством и жить где и как пожелаешь. – Он протянул руку, чтобы прикоснуться к ее морде, но Савалах лязгнула челюстями, и владыка опустил ладонь.

Она не верила ему, и в то же время ей мало что оставалось. Пока будет длиться война, владыка не отпустит ее и уж всяко не расстанется с Анкалагоном. Да и не истребят ли враги ее потомства, если она попытается бежать с ним на восток.

Больше Мелькор ничего не сказал, и крепость замерла в ожидании войны. Сколько Савалах себя помнила, Ангбанд постоянно жил этим ожиданием, но только теперь оно сделалось тревожным и тяжким. Мастерские и кузницы работали непрестанно, однако в этом суетливом мельтешении чудилась нависшая над крепостью угроза, и Савалах чутким носом и острым слухом не могла не чуять ее приближения.

День и ночь менялись над цитаделью, и трудно было отличить одно время от другого, находясь под землей в вечной темноте. Когда за стенами Ангбанда прозвучало пение рога, подхваченное десятками и сотнями рогов, обитатели крепости поняли, что ожидание окончилось. Савалах в своем убежище подняла голову, пробудившись от тяжелого сна, и змееныши у нее под боком, услышав грозную песнь, жалобно закричали. Будь ее воля, Савалах вырвалась бы из крепости, и рухнула бы с небес на подошедшее войско, и испепелила бы его, и растерзала витязей, стоявших под стенами Ангбанда, но Мелькор поставил стражу и запоры на ворота, чтобы враг не смог проникнуть в цитадель, и только бесчисленные полчища орков и балрогов лились потоком на равнины Анфауглита.

Так началась война севера и запада, но Мелькор не взял в руки оружия и не вышел сам на бой – он выслал Майрона, и Савалах больше не видела его. Но и без Майрона она знала, что происходит за стенами ее логова. Пылал от огненных бичей Анфауглит, и эльфы и орки гибли в огне, словно сухая древесина, и воины Ангбанда бежали и падали, сраженные не знающими промаха стрелами, а варги рвали тела недавних хозяев и также падали под градом стрел, дротиков и копий. Гибли балроги, и гасли их пылающие плети, унося с собой десятки вражеских воинов, и нельзя было сказать, на чьей стороне удача и к кому склоняется чаша весов. А Савалах лежала и слушала, и шум битвы за стенами убежища никак не касался ее.

В один из дней она встретила Тхурингветиль, летевшую в крепость в облике мыши-вампира, и обратилась к ней:

– Я слышала, что некоторые из духов, видевшие лик Творца, могут прозревать будущее и узнавать о событиях, которые еще не произошли. Отправляйся к Майрону и спроси, видит ли он исход битвы и что нас ждет в этом исходе.

Тхурингветиль улетела и не возвращалась так долго, что Савалах успела подумать, будто ее сразили и обратили в чистый дух, бессильный и беспомощный. Но, когда она уже забыла о своей просьбе, посланница Майрона вернулась и принесла его ответ:

– Владыка Майрон говорит, что не может видеть так далеко, а велит передать только, что Анкалагон Черный будет убит одним из воинов запада и перед смертью сброшен на Тангородрим.

С этими словами Тхурингветиль покинула ее, а Савалах стала еще более чутко прислушиваться к тому, что происходило за крепостными стенами. Она могла лежать неподвижно много дней, и в такие часы ей казалось, что она сама бывала на поле боя. Она видела Майрона, командовавшего войсками Ангбанда, в черном доспехе и черном шлеме, запахнутого в тяжелый плащ. Лицо его было угрюмо и мрачно и мрачнело с каждым часом все больше, когда он видел, как гибли, разбиваясь о стену вражеского войска, несметные полчища Ангбанда.

А Савалах все лежала в сводчатой пещере в глубоком подземелье, и с ней заточены были все остальные драконы, и, вероятно, никто из них не понимал, зачем дремлет Мелькор и неужели он не видит хаоса и разорения, царящих на равнинах Анфауглита.

Но Мелькор видел.

… Анкалагон пришел к ней, когда она пробудилась после недолгого сна. В последнее время ей не удавалось уснуть надолго: раньше ее тревожила тяжелая поступь западного зверя, а нынче она слышала звуки битвы, долетавшие до нее через толщу каменной громады. И Анкалагон, и всякий иной дракон, спавший в Ангбанде, также слышал их.

Он подошел к Савалах и положил тяжелую голову ей на бок. Некоторое время они лежали неподвижно, лишь юные отпрыски, для которых охота на подземных обитателей значила больше, чем все битвы мира, ползали вокруг них.

– Войска владыки Мелькора рассеяны и бегут, а кто не бежит – гибнет. Хозяин крепости пал духом и сам уже не выйдет в бой. Но завтра, как станет день, драконы поднимутся из Ангбанда, и я поведу их, и ты, друг мой, будешь лететь со мной. Тогда ничто не устоит под нашим натиском, будь воины запада трижды велики и ужасны.

Савалах вздохнула. Одна из юных дочерей возилась у нее под подбородком, и больше всего на свете хотелось, чтобы ее оставили в покое – Мелькор ли, западное ли воинство.

– О, конечно, я полечу с тобой, – отозвалась она. – Скажи мне только, владыка неба, когда закончится война, пойдешь ли ты со мной на восток? Те места дики и пустынны, там мы никому не будем нужны и сделаемся полноправными хозяевами. По всему северу станут бояться нас, и никто не сунется по доброй воле в край, который населим мы и наши дети.

– Я пойду с тобой, – легко согласился Анкалагон, и тень смерти была видна в его глазах. Савалах знала, что он и рад был бы уйти на восток, и подниматься к сверкающим огням неба, и охотиться на холодных равнинах бескрайнего севера, но уже не сможет. Ее друг могуч и свиреп, но завтра погибнет в битве, сраженный неведомым эльфом, и низвергнется с небес, и рухнет на Тангородрим.

– Друг мой, – позвала она, – недавно я бродила по пещерам, чтобы унять тревогу, и видела в самом глубоком из залов чудесное озеро. Вода в нем сладка как кровь, от нее самое пламя в груди горит жарче. Пойдем, я покажу его тебе, и ты сам поймешь, что я права.

В глазах, укрытых смертной тенью, мелькнуло любопытство, и Анкалагон поднялся, стряхивая с себя змеенышей, тянущихся к жару его груди. Они покинули зал, и Савалах повела его путем, которым недавно вел ее Майрон и который она легко сохранила в памяти. Преодолев пропасть, на чьем дне лежала глубочайшая из пещер, Савалах провела своего друга к озеру и хотела уже предостеречь, чтобы он не ступил в воду, как некогда она сама, но Анкалагон остановился без предупреждения. Склонившись к воде, он потянул ноздрями воздух, словно пытаясь определить, не исходит ли от озера угрозы. Но Савалах, даже не опускавшая головы, могла сказать, что озерная вода не пахнет ничем и ничем не выдаст своей природы. Наконец, Анкалагон погрузил пасть в воду, и зачарованное зелье заструилось в его глотку. Неладное он почувствовал почти сразу и поднял голову, пошатнувшись от внезапно подступившей слабости.

– Эта вода холодна и вовсе не похожа на кровь, – произнес он, недоуменно глядя на Савалах. Он был так огромен и силен, что еще боролся со сном, но очень скоро ему трудно сделалось стоять, и Анкалагон лег на брюхо, склонив голову на край берега. Пока гасли последние искры сознания в его глазах, Савалах говорила ему:

– Это мертвая вода, владыка неба. Ты пил ее, и теперь уснешь, и будешь спать, пока день и ночь над тобой семижды не сменят друг друга. Когда Мелькор позовет тебя, ты не услышишь его зова и не явишься к нему, и я пойду вместо тебя и поведу войско. Через семь дней, когда проснешься, найди меня – я буду жива.

Но он уснул – и последних слов ее уже не слышал.

И, когда на рассвете раздался зов Мелькора, велящего своему крылатому войску подняться из глубин Ангбанда, Анкалагон не ответил на него. Савалах вышла и легла у ворот, созывая крылатое племя, и говорила так:

– Собирайтесь, собирайтесь, летучие змеи! Ваш вождь спит в самой глубокой из пещер и не проснется. Я усыпила его, и я поведу вас! Собирайтесь, собирайтесь!

Из всех залов подземной крепости поднимались к ней драконы, и были среди них ее сыновья и дочери, братья и сестры, и многие другие, и только Анкалагона не было между ними. Крепко спал он на берегу мертвого озера и не слышал ее.

Громы и молнии и огневой вал сопровождали появление драконьей стаи. Небо было красным от пламени и черным от дыма, и бесчисленные тела усеивали равнину Анфауглита и подступы к Тангородриму. Там Савалах наконец-то увидела великого западного зверя: серебряные рога и доспехи сверкали в свете огня и слепили взор, войско щетинилось остриями копий и осыпало летящую стаю градом стрел. Лица воинов запада были светлы и ясны, но для Савалах они мало отличались от орков, и она не видела в стройных рядах эльфов и людей того, кому судьбой назначено было погубить Анкалагона.

Драконья стая низвергла с небес огненные реки, и войско, пытаясь прикрыться от пламени сверкающими щитами, начало отступать. Лучники под защитой товарищей продолжали посылать стрелы, и многие достигали цели, но падали, ударяясь о жесткую чешую, потому как броня драконов была крепче самых надежных доспехов. Одна стрела попала Савалах в нёбо, когда та распахнула пасть для выдоха, но Савалах оплела ее языком и выплюнула, не потеряв и капли крови. Нынче она была могущественна и свирепа, и всякий враг, будь то эльф, человек или сам владыка Мелькор, с ужасом взирал на ее ярость.

Град стрел и дротиков заметно поредел, но не прекращал осыпать драконов, и в какой-то миг Савалах, опустившись слишком низко над западными войсками, почувствовала, как холодное острие вонзилось ей в брюхо. От неожиданности и боли она взревела, и выплюнула огненный шар, и спешно поднялась в воздух, изгибая шею, чтобы посмотреть, куда поразило ее неведомое оружие. Меткая рука безымянного воителя метнула дротик в то место на ее брюхе, откуда отпрыск Глаурунга выломал щиток и где теперь зияла дыра. Вспомнив кончину Глаурунга, Савалах не стала больше опускаться, но вытянула шею и долгим выдохом выжгла под собой пространство в полмили.

Именно тогда она увидела его. Он летел среди орлов, что гнездились в пещерах Мглистых гор, и ладья его была из белого дерева, а паруса на ней сверкали серебром. На лбу его лежал серебряный венец, а посреди него сиял большой алмаз, и свет, лившийся из камня, ослеплял так, что на него невозможно было смотреть. Но взгляд Савалах приковал не камень и не ладья, а оружие в руках у корабела, состоящее, казалось, из чистого света. Нельзя было понять, чем оно является на самом деле: казалось, свет меняет очертания, представая попеременно то копьем, то клинком, то плетью, и с неведомой прежде ясностью Савалах поняла, что видит перед собой погибель Анкалагона.

Стаи столкнулись: птицы сцепились с ящерами, и клювы и когти орлов пытались разбить железную чешую, а огонь драконов жег их перья, и вскоре все вокруг полыхало не только на земле, но и в воздухе. Савалах видела, как рухнул один из ее сыновей, увлекая за собой горную птицу, видела, как Черная Звезда, любимица Мелькора, падала с распоротой утробой, а в окровавленных недрах сверкала золотом скорлупа яиц, которым не суждено уже было расколоться. Но все это замечала Савалах краем глаза: целью ее был воин в ладье, и она сметала со своего пути орлов, словно те были беспомощными волчатами, и смотрела только на корабела и его непрестанно меняющееся оружие. Оказавшись поблизости от ладьи, Савалах выдохнула вал пламени, и было это пламя жарче всякого огня, который рождался в ее груди до сих пор. Огонь охватил лодку, и ничто не спаслось бы в нем, но Савалах увидела, как словно бы невидимый щит окружил судно, и губительный жар угас, не коснувшись белоснежной палубы. Но и тогда она не остановила своего полета, решив проглотить неведомого воина вместе с его ладьей и камнем, и воин, казалось, понял это, и посмотрел на нее. Не устрашившись, он вскинул свое оружие, принявшее теперь вид копья, и полетел навстречу. Савалах увидела, что он метит в то место на ее брюхе, где отбит щиток и откуда торчит чужой дротик. Воин отвел руку для броска, и камень на его венце сверкнул ярким белым светом, и ослепил Савалах, и обжег ей глаза, и она оказалась во тьме. Ярость ее сменилась страхом, и в последний миг она распластала крылья и перевернулась в воздухе, чтобы удар светящегося копья пришелся ей на спину. Словно длинное лезвие хлестким ударом обрушилось на нее, раскололо панцирь и вошло в плоть, и Савалах, ослепшая и оглушенная, рухнула с небес на пики Тангородрима.

Говорят, так закончилась Первая Эпоха Средиземья, и Моргот Бауглир, враг западных владык, бежал в самую глубокую из своих пещер и просил мира, но его сковали, а черную корону разбили и обратили в ошейник. Крепость его была разрушена, и все заточенные в ней пленники, уже не чаявшие увидеть свет, вышли на свободу. Самого же Моргота бросили за Врата Ночи, чтобы он пребывал там, пока стоит мироздание. У тех ворот стала бессменная стража, и ясный Эарендил-мореход сделался хранителем небесного свода.

… Савалах разбудил назойливый шум, от которого хотелось, но почему-то не удавалось отмахнуться. Сознание медленно возвращалось к ней, а с ним приходили все чувства, утраченные в беспамятстве после падения на Тангородрим. Варги, брошенные хозяевами и никому более не нужные, вырывали мясо из раны на ее спине и грызлись друг с другом за лучший кусок. Именно их лай и рычание заставили ее пробудиться. Стряхивая с себя назойливую свору, Савалах поднялась, огромная, как гора, и оглядела поле недавней битвы. В предрассветной дымке безжизненная пустошь, усеянная телами драконов и балрогов, предстала ее глазам. Ворота крепости были разрушены и, похоже, давно оставлены: ни единого шевеления не виделось в той стороне. Очевидно, ее посчитали мертвой и забыли, и, как и варги, бежавшие из-под ее лап, Савалах никого больше не занимала. Однако они ошиблись: хребет, на котором лежал Анкалагон Черный, даже клинку из чистого света было не перерубить.

Пелена предрассветной мглы рассеялась, но вместо утреннего тумана над Тангородримом поднялся с востока яркий огонь. Словно озаренное последним пожаром, запылало небо, окрашенное золотом и кровью. Пылающая сфера выкатилась на небосвод, сверкая ослепительно и жутко. Свет ее был похож на сияние камня, венчавшего чело неведомого корабела, и Савалах в страхе припала к земле и заслонилась крыльями, боясь, что и этот свет поразит ее. Но золотое око взирало на северный предел равнодушно и холодно, и Савалах осмелилась взглянуть на него из-под крыла.

Она лежала так еще некоторое время, но яростный огонь не падал с небес, чтобы сокрушить ее, и постепенно страх покинул ее сердце. Тогда она поднялась, стряхивая оцепенение, и медленно побрела прочь.

Я не играю в этой команде, да и читать буду постольку-поскольку. Но сама задумка мне по душе и заставляет вспомнить слова из Евангелия: "... Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных". (Мф. 5:45)

Вот есть шипперы-слэшеры, а я шиппер-зоофил. Если в каноне есть женщина и чудовище или два чудовища разного пола, которые хоть однажды находились близко друг к другу, — они пара. В голове сразу же начинают крутиться мысли: а что если они знали друг друга? А что будет, если свести их поближе? А могли бы они подружиться? И вот я размышляю, как Ниэнор во тьме и безумии идет в Нарготронд, где лежит дракон, и как Смауг похищает Сигрид из Озерного города, и как Джинни Уизли спускается к василиску, и как Норберт ухаживает за хвосторогой, и... и...

... и было потомство их многочисленно.

Когда мне захотелось сложить песню о любви, первыми в голову полезли избитые слова в духе "нет тебя желанней..." — они показались мне вульгарными и пустыми и не имели никакого отношения к тому, что я чувствовала на самом деле. Тогда я решила, что песня о любви должна слагаться так, словно ее будут слушать только те, кому она посвящена.

Если мне суждено чего-то бояться, пускай это будешь ты. Если мне суждено любить что-то всем сердцем, я хочу любить тебя. Если мне придется умереть, я хочу умирать в твоих объятиях, и если мне предписано служить чему-то, прими мою службу. Мой разум тебя боится, но душа тянется к тебе: она погибнет без тебя, она уже погибает, потому как видит во всех твоих проявлениях божественный свет и жизнь вечную, без которой не имеет смысла жизнь земная. Если на свете есть красота, она в тебе. Если в мире есть истина, она твоя. Если добродетель не придумана человеком, то ты и есть добродетель. В тебе я вижу лицо Бога, а потому нет тебя прекраснее и чище и не найдется для меня в целом свете ничего более святого. Приходи ко мне, встречай меня, я тебя не испугаюсь!

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра