Автор много курил и кололся, прежде чем это написать. Умной мысли нет, морали нет, идеи нет, хотя особенно талантливые все равно умудряются найти. Воспринимайте сказку про говорящие пальмы как страшилку для наркодетишек.

Во времена, когда людей на земле были еще не тысячи даже - сотни, когда холодной поры года не существовало, а солнце было щедро на тепло, росла возле реки старая пальма. Много восходов и закатов видела она на своем веку, много раз прогонял под ее сенью овец сын Ламеха и Ады, Иовал, подолгу сидел на берегу, мастеря из воловьих жил и пальмовой древесины инструмент, способный издавать мелодичные звуки. Иногда на берег с ним приходила и сестра его единокровная, Наамах, и пела, и от голоса ее травы стряхивали покрывшую их за ночь росу, цветы распускались, а солнце, казалось, светило ярче. И старая пальма любила прекрасную отроковицу, не зная и не предчувствуя грядущей беды.

Река годами не меняла русла и была вечна, как небо и как ветер, но дети, невечные людские дети вырастали. Иовал начал приходить на берег один, но все реже, а со временем и его шаги пальма перестала слышать в утреннем полусне. Жизнь шла своим чередом: сыновья Ламеха взяли жен, семья увеличилась, и земли стало не хватать. Наамах, вероятно, превратилась в необыкновенной красоты женщину, которую всякий почел бы за счастье взять в жены. Верно, сидит она теперь под крышей из пальмовых ветвей, прядет овечью шерсть, кормит нежной грудью дитя да поет чародейным голосом печальные песни, только уже не для нее, старой пальмы.

читать дальшеСколько прошло дней, месяцев, лет в одиночестве, молчаливое дерево не смогло бы сказать. Рассветы и закаты слились в один непрерывный час, и времени для раздумий и воспоминаний у пальмы было достаточно. Где они, те, кого она знала еще детьми, к чьим разговорам прислушивалась, чей смех звучал на этом берегу каждый день... Никто не мог уже ответить, и стояла старая пальма, гордая и высокая, позабытая в своем одиночестве и дорогая еще только солнцу, которое любит всех без разбора.

Сколько прошло дней - уж никто не сочтет, только однажды на заре появилась на берегу женщина необыкновенной красоты. Черные волосы ее свивались крупными кольцами, укрывая покатые плечи, падая на высокую грудь. Колдовские глаза, опушенные густыми ресницами, утратили детский блеск, присущий им когда-то. Сейчас в них отражались такие глубины, что и старая пальма почла за лучшее не всматриваться. Женщина была в тягости, и подходил ей срок разрешиться от бремени, темные глаза оглядывали знакомый с детства берег, выбирая, должно быть, место для предстоящих родов.

Но, стоило Наамах обнять толстый ствол, как будто сильнейший порыв ветра сотряс дерево - так было дитя в ее чреве чуждо земной природе.

Пальме бы рухнуть тогда и погибнуть, да Наамах вместе с собой погубить, но не сделало этого старое дерево. Женщина, обнявшая его, прижавшаяся щекой к шершавой коре, была той самой, что много месяцев назад пела на этом берегу, заставляя весь мир внимать зачарованно ее голосу. И пальма не смогла причинить ей вред.

- Что же забыла ты меня, Наамах? - еле слышно прошелестели ветви над черноволосой головой. - Что же не пришла отдохнуть под моей сенью, что же перестала петь на моем берегу?

- Разве могла я забыть родные места, где мне каждая травинка милее нового дома, - отвечала Наамах, вздрагивая от первых родовых схваток. - Разве могла я забыть тебя, когда в детстве каждый день отдыхала в твоей тени.

- В чей же дом ты ушла, милая Наамах? Кому досталось счастье назвать тебя супругой?

- Лучше тебе не видеть края, в котором стоит мой дом, а брак мой, право же, не из тех, которые благословляют Небеса.

- А как имя твоего мужа, Наамах? Может быть, он мне известен?

- С его именем на устах люди отвечают убийством на убийство и ударом на удар, его имя - для всякой вражды, что идет ради справедливости, его зовут ненавидящие, дабы извести ненавистного, и обиженные, дабы отомстить обидчику.

Пальме бы рухнуть тогда и погибнуть, да Наамах вместе с собой погубить, но не сделало этого старое дерево. Капли горячего пота, выступившие на высоком лбу, хотело стереть, но неподвижно было и могло только вздыхать обреченно да спрашивать печально:

- Тяжко ли тебе, Наамах?

И, зарываясь дрожащими пальцами в густые жесткие волоски на теплом стволе, отвечала красавица со стоном:

- Тяжко мне, матушка... сил больше нет.

- Хватит тебе сил, милая, всем хватает. Еще твоя мать так же меня обнимала, когда рожала сперва брата твоего, потом тебя. - Говорила - и не верила в то, что говорит. У Циллы человеческие дети были, от человека зачатые, человеком рожденные, а припавшая к пальмовому стволу женщина дьявольское семя вынашивала. - Ты мне как дочь родная, Наамах, я тебя ребенком знала, игривой девочкой, я тебя отроковицей видела, почти созревшей для замужества, я поддерживаю тебя сейчас, так скажи мне: что произошло с тобой, как ушла ты из родительского дома - силой ли увел тебя демон или по доброй воле согласилась, сладкими речами прельщенная?

- Не уводил он меня и похитить не грозился, только ночами за левым плечом стоял, волосы перевивал звездами, на ухо шептал сладкие обещания, в губы целовал, в ноги падал, и сдалась я, не устояла, да и теперь пошла бы за ним, как позовет... Поддержи меня, матушка, ноги слабеют, в глазах темно, упаду я...

- Страшно тебе, Наамах, а мне страшнее, - отвечала старая пальма. - Ты боль забудешь скоро, а сын твой еще много боли людям принесет, и в ответе я останусь - потому что могла обрушиться и погрести тебя под собой, а вот стою и помогаю появиться на свет свирепейшему из демонов.

- Не оставляй меня, матушка... - умоляла Наамах, и старая пальма чувствовала ее страх, когда маленький дьявол разрывал чрево изнутри, раскрывал нежное лоно, торопясь скорее выбраться в мир, которому он принесет столько же мучений, сколько рождающей его матери.

И пальма стояла. Стояла тогда, когда женщина, опираясь на раздвинутые колени, цеплялась за нее как за спасительную руку, когда, чтобы заглушить рвущийся из груди крик, кусала теплую кору, когда, выталкивая из материнской утробы сгустки крови и слизи, на траву упал младенец, чье тело было чистый огонь, - и выжег землю дочерна.

Пальме бы рухнуть тогда и погибнуть, да Наамах вместе с собой погубить, но не сделало этого старое дерево. Оно глядело на держвшую ребенка женщину, чьих рук не опаляло окутывающее его пламя, глядело на детские ладоши, обхватившие налитую молоком грудь, на требовательные губы, еще не научившиеся выносить приговор в одно слово, но уже по-хозяйски впившиеся в материнский сосок, и думало о том, что все-таки позволило свершиться, возможно, самому страшному из бедствий.

... Сколько лет минуло с тех пор, сколько раз взошло и зашло солнце, сколько детей родилось, сколько поколений сменилось - кто сосчитает. Стояла недвижимо старая пальма, глядела на реку да за холмы, слушала песни птиц, но той самой, любимой, которую могла петь лишь одна женщина на земле, больше не слыхала.

Цветам так и не удалось свернуть головки в ту ночь, травам не удалось покрыться росой наутро - на берег реки пришел человек. Был он худ и бледен, подволакивал правую ногу, борода его была нечесана уже много дней, а грязные волосы растрепались и закрыли глаза.

Вслед за человеком пришел пожар. Огненный столп, огненный смерч, вихрем пронесшийся по берегу, обративший цветы в пепел, траву - в прах, набросился на несчастного, рухнувшего на колени перед старой пальмой, обнявшего ее, как последнюю надежду, тщетную и пустую... Смерть в огне - расплата за убийство, справедливая и жестокая. Горящие руки не выпустили шершавого ствола, будто приросли к нему, и пламя, не делающее различия между виноватым и правым, перекинулось на податливую древесину. Уже пылая, старая пальма увидела в огне две тени. Одну - черную, как подземное озеро, а вторую - плоть от плоти огня, такую же яростную и полыхающую.

- Ты можешь гордиться мною, отец, - говорил пламенный дух, и голос его смешивался с ревом пожара. - Я научился воздавать людям по злодеяниям их и определять меру вины и наказание для каждого.

- На самом деле, сын мой Сорат, существует одно наказание для всех злодеев - гибель, - отвечал забравший сердце Наамах. - Только каждому своя.

Пальме бы рухнуть много лет назад и погибнуть, да Асмодееву супругу вместе с собой погубить, но не сделало этого старое дерево, пожалело...