Нуахили с берегов Алой реки

Море билось о скалы на высоте нескольких человеческих ростов, и рев его пугал ребенка на руках у бредущей по обрывистому берегу женщины. Она укачивала малыша и что-то тихо напевала ему, и голос ее сплетался с гулом морских волн под ними. Иногда, когда вода отступала, женщина спускалась со скал к песчаной косе пляжа и выкапывала из мокрого песка раковины моллюсков, которые выносило волной. Потом она разобьет их и изжарит свою нехитрую добычу на огне. В широком мешке на боку, который женщина соорудила из длинного края юбки, было уже пять раковин – те, что она успела схватить до того, как волны снова подступили к берегу и ей пришлось карабкаться обратно на скалы.

То была Нуахили из племени, живущего за Алой рекой. В то лето река обмелела и рыба ушла из нее. Грянула засуха, и сожженная земля принесла втрое меньше урожая, чем в предыдущие годы. Звери и птицы спешно покидали леса, словно в предчувствии какой-то страшной опасности. Домашние животные: только недавно прирученные людьми свиньи, коровы и овцы – стали давать все меньше приплода, многие из новорожденных умирали в первые дни после появления на свет. Не миновала эта судьба и человеческих детей. Много их родилось в то лето мертвыми, удушенными пуповиной или окоченевшими, многие погибли от голода и болезней. Только сын Нуахили да несколько других младенцев оставались жить, но и им не хватало еды. Старые женщины брали детей на руки и пели им колыбельные – не те, после которых полагается заснуть, чтобы проснуться наутро, но те, после которых дитя засыпало навсегда.

читать дальшеУ Нуахили не было ни дяди, ни братьев, которые могли бы ее прокормить, а потому, как и многие до нее, она вынуждена была уйти из племени и унести своего сына, которому все равно не нашлось бы ни чего есть, ни даже чем обернуться.

Она шла к морю, определяя путь по южному ветру, несущему соль и воду, да по солнцу, которое должно было вставать по левую руку от нее и садиться по правую. Здесь, у моря, можно было собирать моллюсков, чтобы протянуть несколько дней или даже месяц, но тут почти нечего было пить. Мучимая жаждой, Нуахили уходила все дальше, боясь потерять из виду берег и зная, что вблизи него не найдется ни одного пресного источника.

Ночью она забралась в расселину между скалами, о подножия которых билась вода, и там уснула, положив дитя себе на живот. С рассветом Нуахили выбралась из своего убежища и решилась отойти от берега в поисках воды. Жара, накрывающая берег после полудня, еще не пала, и идти было легко. Поднимаясь по извилистой тропе, проложенной в скалах водой и ветром, Нуахили скорее почувствовала, чем услышала, как тихо сделалось вокруг. Море продолжало шуметь и пениться как раньше, мягко накатывая волнами на скалистый обрыв, но словно негромкий вздох пролетел над водной гладью. Обернувшись, Нуахили снова скорее почувствовала, чем увидела, как что-то огромное, не по силам и не по разумению человеку, поднимается из морской глубины. Томная и тоскливая музыка, создаваемая воем ветра и шумом волн, разлилась по берегу, что-то нечеловеческое было в ней, словно некто неведомый играл на флейте, не имея ни голоса, ни даже дыхания. Прижав крепче к себе ребенка, она поспешила вверх по тропинке, ощущая на себе пристальный взгляд, словно огромное чудовище, поднявшееся из воды, обратило внимание на крошечную фигурку женщины на скале.

Прижавшись спиной к каменистому обрыву, Нуахили вглядывалась в воду – она была спокойна – и в небо – оно было безоблачно – словно пыталась определить, что за неведомая сила покинула морское ложе. Будто прохладная ладонь коснулась ее лица, тронула волосы невесомым касанием, и даже младенец, без остановки оглашающий берег тихим тоскливым плачем, внезапно притих, с любопытством вертя головой.

Вставшее из воды существо стоило искать не в море и не в небе – словно из ниоткуда рядом с Нуахили на скале появился человек, странный и незнакомый, в плаще из овечьей шерсти. У губ он держал длинноствольную флейту из неведомой древесины – на первый взгляд она напоминала клен. По плечам странного человека спускались едва не до земли две черные косы, и глаза его были так же черны и глубоки, напрочь лишенные белка.

Вид его был так непривычен, что Нуахили забыла осторожность и разглядывала незнакомца с любопытством. Младенец у нее на руках, казалось, тоже был озадачен. Но все же первой заговорила не она.

- Что ты делаешь здесь, прелестное создание? – Голос человека звучал ласково и одновременно раздавался словно бы из другого мира – так мало было в нем жизни. – На этом берегу редко бывают люди и еще реже они остаются здесь до захода солнца.

- Я жила за Алой рекой, что течет севернее здешних мест. – Нуахили кивнула в сторону, откуда пришла. – Река обмелела, и мы голодали несколько лун, и я, и многие другие вынуждены были уйти, чтобы не быть обузой племени.

- Вероятно, это брат мой, ветер Западный, осушил вашу реку и сжег ваши леса, - произнес человек. – Он обитает в пустынях далеко отсюда, но, когда он пролетает над землей, водоемы мелеют и леса горят, и горе тому племени, которое окажется на его пути.

- Если Западный ветер твой брат, кто же тогда ты сам? – Нуахили не боялась странного человека. Он был чудовищем, вставшим из воды, существом, пришедшим из мира мертвых, но он не желал ей зла.

- Я ветер Южный, и люди с приморских берегов зовут меня Гарудой. А как твое имя, прелестное создание?

- Я Нуахили.

- Будь моей женой, Нуахили. Мои братья имеют каждый свою жену, а я одинок, и, если ты согласишься жить со мной, ни ты, ни твой сын, ни твое племя не будете ни в чем нуждаться. Я буду посылать дождь на ваши поля и солнце на ваши пастбища, я охраню вашу землю от засухи, а реку – от обмеления, у вас будет вдоволь зерна и рыбы, мяса и молока, и ваши дети никогда не будут голодать.

Словно легкие ладони касались ее плеч, гладили волосы, хотя человек на скале оставался недвижим. Голос его звучал воем ветра и рокотом волн, накатывающихся на берег. В нем не было ни грана человеческого чувства, но была тоска, которую испытывает всякая одинокая душа, и что-то в сердце Нуахили отзывалось на эту тоску, пускай она и близко не была похожа ни на что знакомое ей.

- Если тебя не смутит то, что я человек, - ответила она как могла мягко, - и что ты – ветер.

Слабая улыбка появилась на его губах, и Нуахили улыбнулась в ответ, ободряя его.

- Я отнесу тебя и твоего сына в рощу на берегу моря. Там течет чистейший ручей, вода в котором никогда не убывает, и еды там вдосталь. Я буду навещать тебя там и приду по первому твоему зову, если ты захочешь меня о чем-то попросить. Будь моей женой, Нуахили.

Последние слова его легким шепотом коснулись ее уха, и она вытянула руку наугад, ловя ветер – черноглазый человек перед ней исчез, и Гаруда был теперь тем, чем являлся в действительности, – ветром, спящим в южном море.

- Я была бы рада, - шепнула она в ответ, и тотчас же сильный порыв теплого воздуха оторвал ее от земли и поднял над морем, над обрывом, над всем берегом – и понес вдоль песчаной косы пляжа, тянущейся насколько хватало глаз.

Вопреки ожиданиям младенец на ее руках вовсе не был испуган. Казалось, чудесное путешествие даже радует его. Когда под ними показалась черно-зеленая громада леса, малыш весело засмеялся. Ветер опустил Нуахили, как и обещал, на опушке, рядом с примыкающей к большому лесу кипарисовой рощей. Прямо перед ней бежал по камням ручей, сверкая на солнце, скрываясь в зарослях диких ягод, и впервые с прошедшего утра Нуахили легла на живот и припала губами к воде…

… Два лета жила она, ни в чем не зная отказа. Два года кормил и оберегал ее южный лес. Все дороги были открыты ей, все богатства, что могла дать земля, были ей доступны. Чистая вода и речная рыба, плоды с оливковых деревьев и дикие ягоды, мягкое травяное ложе и глубокие дупла, в которых можно было прятаться от дождя. Когда Нуахили становилось одиноко, она выходила на край опушки, и пела, и звала своего супруга. Гаруда прилетал к ней – когда ветром, когда человеком, и играл ей на флейте, и спал у ее колен, и тогда она легкой ладонью перебирала его волосы, напевая что-то ласковое и успокаивающее. Руки его были прохладны, голос походил на вой, а в волосах, когда она прикасалась к ним рукой, гулял ветер, словно человеческий облик его был миражом, сгущенным воздухом. Возможно, он не был ей в самом деле мужем, потому что они ни разу не сочетались браком, но, даже если это было так, Нуахили все равно любила его.

Два лета провела она в приморских лесах, а на третье стала замечать, что ее супруг делается все более печален и задумчив. Стараясь утешить его как могла, Нуахили сделалась еще более ласкова. Не раз она спрашивала его: «Скажи, - говорила она, – что тебя тревожит?» Но Гаруда молчал и только вздыхал тяжело и тоскливо у нее на коленях.

Однажды ночью, когда особенно ярко горел огонь на ее поляне, Гаруда прилетел к ней снова. С заунывной песней кружил он возле костра, немало развлекая тем самым ее сына, а потом обернулся человеком и лег к ее ногам.

- Мне и отрадно, и грустно видеть тебя здесь, сердце мое Нуахили, - заговорил он. – Я вижу, что ты скучаешь одна и нет рядом никого из твоего племени, с кем ты могла бы поговорить. Посмотри на меня, сердце мое Нуахили. Мои руки – ветер, мои глаза – вода со дна моря, мои косы – два ураганных столба, и даже голос мой пугает людей. В этих краях, что даны мне в удел, ты единственная моя отрада, но мы с тобой отличаемся столь многим, что не можем даже сочетаться браком. Скажи мне, сердце мое Нуахили, не хочешь ли ты снова к людям? Твое племя живет сыто и привольно, и я обещаю, что не прокляну и не прогоню тебя и буду заботиться о тебе до конца твоих дней. Или, может быть, - продолжал он, обняв ее колени, - ты хочешь сделаться как я, бессмертной и всемогущей, и быть духом лесным, покровительницей деревьев и трав? Ты получишь все, что я в силах тебе дать, и люди будут любить и почитать тебя и твоего сына, но вряд ли когда-нибудь примут вас как своих. Скажи мне, к чему склоняется твоя душа, сердце мое Нуахили, и я сделаю как ты попросишь.

На поляне воцарилась тишина, и слышен был только треск сучьев в костре да стрекотание цикад, прячущихся в зарослях.

- Если я уйду, ты будешь тосковать обо мне, - ласково проговорила Нуахили, перебирая его волосы. – Если я могу хоть чем-то порадовать тебя, делай со мной что пожелаешь. Ты мне дороже всех людей, которых я когда-либо встречала.

Гаруда поднял на нее черные глаза, сверкающие как горячие угли, и произнес:

- Тогда возьми своего сына и отправляйся со мной далеко на север, где живет моя мать. Там и сделается все как ты хочешь.

Едва Нуахили подхватила мальчика, возившегося у костра, как сильный порыв ветра пригнул пламя к земле, поднял ее выше самых высоких деревьев и понес над спящей землей – так высоко и быстро, что она не видела под собой ничего, кроме сероватой дымки облаков, едва заметных по ночному часу.

Мальчик у нее на руках, до этого послушно притихший, начал беспокоиться и пытаться что-то сказать, указывая вперед и вверх, но у Нуахили слезились глаза от быстрого полета и она ничего не увидела. Слышен был лишь вой ветра, да еще какой-то дикий шум, от которого дрожь пробирала все тело.

Гаруда мягко опустил ее на землю: не на теплый прибрежный песок и не на согретую за день траву, а на холодный шершавый камень, судя по всему, не знавший тепла и в светлое время суток. Мальчик на руках уже откровенно ревел, и, вытерев глаза, Нуахили увидела, наконец, что привело его в ужас.

Перед ней, озаренное лунным светом, простиралось широкое каменистое плато, края которого, теряясь в ночном мраке, казалось, уходили в никуда. Посреди плато возвышался до неба огромный воздушный столб, сужающийся книзу. Оглушительный рев слышался изнутри столба, и Нуахили неосознанно отступила назад, крепче прижимая сына к себе.

Гаруда оставил ее и бросился вперед, к ревущему столбу, обернувшись под стать ему вихрем. Два воздушных потока сплелись в страшной пляске, от которой раскалывался камень. Рев, слышавшийся из сердца первого столба, сделался тише, и голос, подобного которому не смогла бы произвести и самая изувеченная гортань, позвал:

- Подойди ко мне, дитя, дай взглянуть на тебя.

Нуахили сделала несколько шагов по направлению к огромной вращающейся воронке и замерла, не решаясь подойти ближе. В лицо ей летели мелкие камешки, и она прикрыла сыну глаза ладонью, чтобы каменная крошка не ранила их.

- Ты красива, дитя, как и говорил мой сын, - раздалось из вращающейся воронки. – Что за чудесную вы бы составили пару, если бы ты согласилась сделаться как мы. Что ты скажешь на это, дитя? Хочешь сделаться охранительницей лесов и полей, зеленого покрова земли? Хочешь сохранить молодость и красоту и никогда не знать ни старости, ни болезни? Хочешь, чтобы твой сын сделался как ты и стада оленей и русла лесных ручьев меняли направление по взмаху его руки? Тогда вот твое испытание на крепость: выйди на середину площадки и пляши там с моим сыном. Мальчика отдай мне.

Испытание стойкости началось с этих слов, и, не промедлив ни мига, Нуахили протянула сына ревущему столбу. Но тот не подхватил ребенка в страшном своем кружении, не унес и не разорвал на части. Ураганный столб обернулся красивой женщиной, высокой и крепкой, без единой морщины на казавшемся совершенно белом лице. Мать ураганов взяла мальчика на руки, присела, скрестив ноги, на земле и устроила ребенка между колен. В лунном свете сложно было определить, какого цвета ее глаза, но что-то в них было явно не так, а что – Нуахили понять не смогла.

Она вышла в середину площадки – хотя и трудно было разобраться, где середина у теряющегося в тумане плато – и закружилась в танце, как в те беспечные сытые годы, когда жила в своем селище, как в те счастливые два лета, что провела в тиши и одиночестве во владениях новообретенного супруга. Южный ветер был здесь же, двигаясь против нее – ощутимый, но невидимый. Он подхватывал ее руки, играл волосами, обнимал за плечи, лизал щеки, ласкал, как мужчина ласкает женщину в любовном упоении.

Прошла, казалось, половина ночи прежде, чем у нее стали болеть ноги, а разум начал мутиться. Горячее покалывание разлилось в ладонях, груди и внизу живота, словно с нее слезала отмершая кожа и места отслаивания зудели, требуя скорее сорвать ороговевший покров.

Ветер уже не был ласков: он сбивал ее с ног и бросал о камень, рвал волосы, хлестал по лицу, выбивая слезы, он ревел оглушительно – и в его вое тонули все прочие звуки, а с ними вместе – ее собственные дыхание и сердцебиение. Кругом воцарилась непроглядная тьма, словно плотная туча заволокла до этого ярко сиявшую луну, словно она, Нуахили, провалилась под землю, где не было ничего, кроме ветра и танца.

Пляска заставила ее не чувствовать боли, когда ветер содрал с нее кожу, изглодал ее плоть и иссушил кости, лишив всего, что было в ней смертного, слабого и конечного и оставив единственную частицу, бессмертную суть, которая и была Нуахили и которая продолжала танцевать.

Лишившись в кромешной темноте зрения, а в сердце воющего вихря – слуха, она, задыхаясь, пала на колени и протянула руки в темноту. Бешеная пляска прекратилась, и все вокруг завертелось в невообразимой цепи огней. Нуахили тянулась наугад, раскрывая объятия, чтобы принять в них – впервые за время их супружества – Гаруду. Южный ветер могучим прохладным потоком хлынул ей навстречу.


Великолепная Энанна

Если бы нашлись любопытные, которые спросили бы, кто лучше всех танцует в Восточном Галайтане, всякий житель здешних мест указал бы на Энанну. Лучше нее не было танцовщицы во всем княжестве, и даже хромая Гельсенах из Миассы, пляска которой пробуждала, по легендам, спящие силы природы, не могла равняться с Энанной в искусности – так говорили те, кто ее видел.

На городских праздниках в Суре, когда площадь украшали цветами и гирляндами, а под вечер зажигали большие костры по четырем сторонам ее, Энанна танцевала между выложенными красными камнями изображениями солнца и луны в сердце большой толпы, и люди хлопали в ладоши и бросали цветы ей под ноги, потому что не было на свете никого прекрасней Энанны и никого изящнее нее.

Но не городские празднества и не признание толпы радовали танцовщицу. Нравилось ей уходить в одиночестве в лес и там, на широкой поляне, над которой в полдень солнце лило свет почти отвесно, радовать своим искусством другого зрителя, незримого и молчаливого. Приходил к ней Хинвали, ветер Восточный, и плясал с ней между деревьев, и играл ее волосами. Поначалу Энанна боялась непрошенного гостя: страшным Хинвали представал в легендах, и не раз ее, несмышленую еще девочку, мать пугала жутким черным ветром, приходящим от восточных гор. Глаза у него полыхали алым, в руке он держал трезубец, посылающий на землю молнии, а в косу его вплетены были человеческие кости. Но не таков оказался Хинвали на самом деле. Человеческое лицо, смутные очертания которого она иногда видела в воздушных потоках, казалось дружелюбным и веселым, и даже голос его, поначалу жуткий, скоро сделался привычен.

Чудесные песни пел ей Хинвали, приносил из далеких стран Лаора невиданной красоты браслеты и ожерелья, доставал драгоценные камни из недр земли и вкладывал ей в ладони. Начало сердце Энанны склоняться к Восточному ветру, и мало ей стало танцев, и песен, и дорогих подарков.

Вот однажды, когда Хинвали снова явился на ее поляну, она сняла с себя все драгоценности, что на ней были, и положила на землю, и сказала:

- Ты всегда приносишь мне серебро и золото, лал и алмазы, но никогда не просишь ничего взамен. Я готова отказаться от всех подарков, лишь бы не расставаться с тобой. Возьми меня в жены, господин мой Восточный ветер, и я буду танцевать только тебе и не потребую за свою любовь ни благодарности, ни награды.

На поляне сделалось внезапно жарко – так жарко, как бывает перед грозой, когда солнце вдвое щедрее отдает свои лучи, прежде чем укрыться за тучей. Наконец, Восточный ветер заговорил:

- Разве тебе мало моих подарков, милая Энанна? Разве тебе надоел свет солнца и общество людей? В моих горах темно и холодно, земные светила никогда не заглядывают туда, и сам я, Энанна, не смогу сделаться твоим мужем.

- Отчего же?

- Разве может выйти что-то хорошее из брака ветра и человека.

- Но я слышала, что брат твой, Южный ветер, много веков назад взял в жены человеческую женщину и живет с ней в согласии. Чем я хуже нее?

- Ты будешь несчастлива со мной, милая Энанна. Пройдет немного времени – и я начну тебя ужасать. Пожалуйста, не проси меня о том, чего я не смогу выполнить.

- Откуда ты знаешь, что я тебя оттолкну? Разве ты можешь видеть мое сердце? Какого испытания ты хочешь для меня – скажи, и ты увидишь, что я крепка в своем намерении.

Ветер в кронах деревьев, казалось, горестно вздохнул.

- Мне жаль расставаться с тобой, Энанна, но что я могу поделать, если ты сама просишь об этом. Приходи завтра на поляну с заходом солнца – и решай сама, идти за мной или остаться.

… Едва дождалась Энанна захода солнца следующего дня. Необъяснимая тревога снедала ее, и даже приветственные крики толпы, бросающей цветы ей под ноги, когда она плясала посреди площади, не радовали ее сердца. Едва дождавшись заката, она бросилась в лес и вышла на поляну, когда верхний край солнца коснулся густых крон. Лес горел в последних лучах заходящего светила и становился с каждым ударом сердца все более черен и дик. Тревога, поселившаяся в душе Энанны с прошлой ночи, сделалась сильнее, и, когда последний осколок солнца пал за границу земли, небо начало заволакиваться тучами.

Поначалу серые, они быстро наливались чернотой, и скоро огромный черный купол простерся в небесах куда ни глянь, и казалось невероятным, что в этих местах только недавно светило солнце. Приглушенный раскат грома раздался где-то вдалеке, молния сверкнула, почудилось, совсем рядом, и страшный призрак грозы возник на поляне перед Энанной.

То был Хинвали, ветер Восточный, но, всемогущие небеса, кто узнал бы его. Под ногами его лежало черное грозовое облако, в руках, обернутый остриями в землю, горел трезубец, глаза его полыхали алым, будто полные раскаленных углей, а в длинных, чернее смолы волосах вместо накосника покачивалась острая оконечность реберной кости.

- Здравствуй, милая Энанна. – Воем грозы звучал его голос. – Посмотри на меня сперва, чтобы не говорить потом, будто я не показался тебе как есть. Дай мне руку, и я отнесу тебя на вершину самой высокой горы далеко на северо-западе. Там мы в последний раз спляшем с тобой.

Зловеще и печально прозвучали его слова, и сердце Энанны тонко кольнула жалость. Внутренне содрогаясь, она подала ему руку и ступила следом за ним в середину грозового облака. Тотчас же сильный ветер подхватил тучу, и поднял ее высоко над лесом, и понес на северо-запад, к самой высокой горе на материке, где ее, Энанну, ждал последний танец.

Широкая площадка, к которой пристала туча, располагалась на вершине скалы – такой высокой, что основание ее терялось в клубящихся внизу облаках. Небо над ними было черно-синим, словно и в этих широтах тоже властвовала ночь или же мрак никогда не уходил отсюда. Хинвали ступил на площадку, и, когда Энанна последовала за ним, принесшее их грозовое облако пало вниз, к своим собратьям.

- Пляши со мной, Энанна. – Хинвали протянул к ней руки. – Правду ли говорят, что даже Гельсенах, пробуждающая ото сна силы природы, не может равняться с тобой!

Никого не было в этом пустынном месте, кто мог бы им помешать. Косая стрела молнии мелькнула над головой, и Энанна вложила руки в ладони Хинвали – они были прохладны и сухи, ни малейшего тока крови не ощутили ее пальцы, словно она прикасалась не к живой плоти, а к холодному воздушному потоку.

Сначала медленно, а затем все быстрее кружились они в танце, и густая тьма на вершине, казалось, кружилась с ними вместе. Лицо Хинвали сделалось хищным, он походил теперь больше на ястреба или коршуна, алые глаза его казались черными провалами с горящими в них углями, черты его заострились, зловеще стучали друг о друга кости в его косе.

Раскаты грома раздавались над их головами, словно рвалось на куски само небесное полотно. Белые огненные сполохи мелькали со всех сторон, будто молнии старались ударить в неожиданно явившуюся живую цель и промахивались, не успевая уследить за ее движением. В небесном куполе, казалось, раскрылась воронка, в которую чернота уходила, вихрясь, и на одном конце воронки горели белые звезды, а на другом находилось затерянное в небесах плато, где исполняла свой последний танец Энанна.

Хинвали уже не был человеком, он был ураганом – черным ветром, приходящим от восточных гор, чудовищем из ее детства. Он кружился подле нее и хохотал, словно безумный, и играл ею, будто тряпичной куклой, то подбрасывая высоко в воздух, то опуская на землю и ни на миг не прекращая своего жуткого движения.

Чернота отступала все дальше, и купол звезд развернулся над головой Энанны, и сильнейший порыв ветра поднял ее над площадкой и понес выше, выше, к этим звездам, огромным и жарким, ослепляющим отвыкшие от света глаза. Животный страх поглотил сердце Энанны, и, не помня себя от ужаса, она закричала:

- Отпусти меня!

Крик ее потонул в вое ветра, и тотчас же звездный купол словно свернулся, схлопнулся над ее головой, и место его заняла прежняя чернота. Разом прекратилось все: и рев грозы, и бешеное движение, и дикая охота молний. Энанна рухнула на площадку, рассадив локоть и разорвав платье. Хинвали был здесь же, надменный и неподвижный, снова принявший человеческий облик. Когда он заговорил, в голосе его не было ни разочарования, ни тоски, только предельная усталая терпеливость, с которой родители обращаются к непонятливым детям.

- Вот почему не бывает ничего доброго от брака ветра и человека. Возвращайся к себе, Энанна, и танцуй для людей. Со временем твое сердце успокоится и ты забудешь эту ночь, а помнить будешь только, что Хинвали летает на грозовом облаке с огненным трезубцем в руке, что жертвы, которые ему приносят, он пожирает заживо и что костями их он украшает свои волосы.