Даже за самым крошечным лепестком скрывается тот, кто может рассказать о преступлении и наказать преступника...

В центре повествования - слащавенькая история любви эмо-мальчика и эмо-девочки с хиленькой детективной линией, вставленной, наверное, чтобы хоть как-то изобразить наличие сюжета. Я утомилась уже через пятьдесят страниц и вряд ли стала бы читать дальше, если бы не желание погонять жвачку для мозга после напряженной учебной недели.

Но, прочитав больше полусотни страниц, я заметила - и это было неожиданно! - что, кроме эмомальчега и эмодеффачки, в романе есть и другие герои и они не картонные, и не однозначные, и даже не фоновые. Каждый из них представляет стереотип: скажем, скинхед, подружка скинхеда, талантливый модный фотограф, его загульная дочурка, следователь по делу о самоубийствах, мэр небольшого городка и по совместительству отец эмодеффачки - живые, неидеальные, самостоятельные, в конце концов оказавшиеся достойными людьми.

В конце книги - и очень я это ценю - побеждает добро. Не то, которое в сверкающих латах и с мечом заставляет всех любить друг друга, но то, которое в силах совершить эти самые скинхед, фотограф, бывшая алкоголичка-курильщица-наркоманка, мэр, следователь... А оказывается, люди могут не так уж мало.

Даже эмомальчег по ходу истории превращается в надежного и ответственного мужчину, на которого упомянутый мэр не боится оставить свою дочь. Ну, а эмодеффачка... что с нее взять, кроме розовых сопелек на анализы.

@темы: я читаю

Вы когда-нибудь читали сборник преданий с ощущением, что читаете криминальную хронику, но не сказки? В небольшом городке Заложное Калужской области не так уж много маньяков, педофилов, насильников и уличной гопоты, но местной милиции не приходится поплевывать в потолок в ожидании зарплаты. Если открыть сайт заложновских криминалистов, можно обнаружить сотни дел, закрытых и до сих пор расследующихся, потерявших актуальность за давностью лет и по-прежнему важных. У этих дел есть одна общая черта, о которой волей-неволей догадываются почти все местные жители: в большей части преступлений замешаны силы не по власти и не по разумению человеку...

Означена эта книга была как ужастик, перед которым, мол, сам Кинг котенком покажется. Это рецензенты, конечно, хватили, ужастиком бы я ее не назвала, скорее, мистическим триллером в среднерусском антураже. Очень, к слову сказать, уютным, красивым и правильным триллером с умело обыгранными фольклорными мотивами. Атмосфера, конечно, мрачная, но это своя, привычная, в чем-то мифологическая, древняя и торжественная мрачность. Книга совершенно наивная и простая, нестрашная, но отчего-то захватывающая настолько, что ради нее я нарушила один из главных принципов сохранения собственной нервной системы: не читать ужасы после девяти.

Отдельно хотела бы сказать о любовной линии, которая кому-то может показаться наивной и глуповатой, ну, а мне кажется единственно верной. В этой любви нет "он не позвонил, боже, позвонить самой или не надо, блин, я не накрашена, что надеть, а вдруг я ему не понравлюсь, я быстро потеряю к нему интерес, если он в меня влюбится" и прочих сложностей, зато есть "мы будем едины в горе и радости, болезни и здравии, на том свете и на этом". В современных романах я такое встречала очень редко, обычно любовная линия как раз таки была связана с кучей трудностей, которые герои создавали себе сами.

К слову о героях. До ярчайших образов Дворецкой им, конечно, далеко, но это люди, которых действительно можно назвать людьми. Которым не плевать на других и на то, что происходит вокруг, для которых дружба, долг, любовь, нравственность, верность - не просто букаффки или колыхания воздуха. Они не добрые, ни одного из них я не назвала бы милосердным, все, что у них есть, - неравнодушие. Это люди, которые не пройдут мимо.

Но что еще нужно, дабы зваться человеком?

@темы: я читаю

@темы: делюсь прекрасным, стихи и песни

@темы: истории из жизни, ужоснахъ, как упороться в домашних условиях

Моему народу, раскиданному по всей Евразии и почему-то считающему себя разными народами.

Над стеною лесов прячет солнце багровый закат,
Затихает в чащобе темнеющей шорох дневной...
Говори же со мной на восьмидесяти языках,
На живых ли, на мертвых ли - но говори со мной.

Пруд в лесу словно зеркало, только лица твоего
Показать он не хочет - который уж вечер гляжусь.
Я ищу твои лица в глубинах чернеющих вод,
С каждым днем все сильней и сильней леденящая жуть.

Я ищу твои лица - но нет, отражаюсь сама.
А из тихой воды ни один на меня не глядит...
Посмотри: твои дети в безверии сходят с ума,
Разве мало безумия, чтобы тебя разбудить?

За гордыню ли Тот, Кто все видит, тебя наказал?
За почтение к идолам, доблесть, жестокость в войне?
У меня твои волосы, брови, твой лоб и глаза,
И души твоей только во мне еще, кажется, нет.

Я гляжу в гладь воды - и вода, как болото, тиха.
И лицо побледневшее молча глядит изнутри.
Говори же со мной на восьмидесяти языках.
Говори же со мной!
Говори же со мной!
Говори!

@темы: личное, стихи и песни, индоевропейцы

Автор сказала мне, что конкретный народ в виду не имела, а образ его создавался из реальных деталей пополам с воображением, но для меня с первых и до последних строчек это стихотворение об индоевропейцах. Надо же - сколько я страдала, что никто о настолько древних эпохах не пишет, и вот, пожалуйста.

Черная птица У-и обронила перо,
села на высохший клен, под крыло головой…
…Жил-был на севере зеленоглазый народ -
только дольмены остались теперь от него,
да черепки, разноцветные бусины, рог,
что уцелел, но веками уже не поет…
Черная птица У-и обронила перо,
выйди во двор, покорми горстью зерен ее.

А дни стекали водою талой, слова и сны поросли травой; я – кости камня и кровь металла, я – все, что дышит и что мертво.
Живу, лишь птичьим напевам внемля, дышу, не думая ни о чем… Когда народ мой ушел под землю, я стал к свободе его ключом.
Иду, как тень, не замечен всеми, стою, не глядя по сторонам – и жду, когда человечье племя исчезнет, мир оставляя нам.
Закат на полнеба раскинет перья, и звезды-бусы протрут глазки: увидят, как станут дольмены - дверью, замочной скважиной – черепки.
Услышат море, шлифуя камень, и время, согнутое петлей, как рог по имени выкликает веками дремлющих под землей.

…Черные перья – записки, тончайшей резьбы,
в год високосный, под зиму, к порогу летят…
Если б не птица, я, верно бы, все позабыл;
дай ей зерна, и ступай, человечье дитя…

 yyuta

@темы: делюсь прекрасным, стихи и песни, индоевропейцы

@темы: размышления, сказки старой Европы

Дочитала первую часть тетралогии "Каменный век" Сергея Щепетова. Что сказать... давно я не встречала таких уютных книг. Да, самое подходящее слово - уютных. Она в меру натуралистичная, в меру лирическая, какая-то очень добродушная и даже наивная, несмотря на довольно-таки недетские сцены и обороты. А кроме того - это ведь древнейшая история, мир, в котором мне хорошо и спокойно. Правда, поздний палеолит не то чтобы предмет моей горячей любви, но и он притягивает своей... как это правильно - бесхитростностью, отсутствием пафоса. И даже попаданец из нашего века не раздражает, ибо седой бородатый дядька-геолог не то же самое, что самоуверенный Марти Сью.

Единственный объективный недостаток книги - это лирические отступления на производственные темы. Автор подробно расписывает процесс обработки шкур, рассказывает, в какой пропорции нужно смешивать глину и песок, чтобы посуда не трескалась, и так далее. Многим бы это показалось существенным упущением, думаю, ну а мы, как говорится, за то и любим.

А еще я хотела привести отрывок из книги, который, пусть наивный, очень меня тронул:

отрывок— Почему ты пришел? — Голос из темноты звучал не враждебно, а скорее заинтересованно. Семен даже слегка растерялся: его спрашивают не «зачем?», а «почему?».

— Потому что я хочу видеть то, что ты делаешь.

— Так смотри! — Возникшая из-за каменного выступа невысокая фигура протянула каменную плошку, в которой был закреплен горящий фитиль. Семен принял ее и стал осматривать потолок и стены.

Бизоны, мамонты, лошади, носороги, олени, вновь мамонты... В одиночку и группами, стоящие, лежащие, рвущие траву, спаривающиеся, дерущиеся, истыканные стрелами и умирающие. Вот тигр или лев, атакующий бизона, а вот волки окружили оленя... Большие, маленькие, раскрашенные в три неестественно ярких цвета или только контурно намеченные...

Автора он разыскал по слабому мерцанию светильника в боковом гроте. Его пол был засыпан мелким влажным песком. Старик что-то чертил на нем палочкой.

— Всё это сделал ты?

— Я. И тот я, который был до меня. И тот, кто был до него.

— Здесь долго работали много людей?

— Здесь работали всегда. С тех пор, как лоурины пришли в эту землю.

— А это давно было?

— Две руки раз рожденные от воинов сами стали воинами.

«Десять поколений, что ли?! — удивился Семен. — То-то ни конца ни краю этой галерее не видно».

— И что, в каждом... гм... рождении находится свой художник?

— Не в каждом, — вздохнул старик. — Некоторые живут впустую.

— А может, они живут для того, чтобы выросли те, кто сможет родить нового мастера?

Старик оглянулся и посмотрел на гостя с явным интересом. Во всяком случае, Семену так показалось.

— Может быть... Это значит — смысл жизни есть у всех. Интересная мысль. Новая.

— Могу я говорить с тобой, Художник? — решил воспользоваться благоприятным моментом Семен. — Можно ли мне задавать глупые вопросы?

— Глупые — зачем?

— Я дважды умер, а родился только один раз. Моя память неполна. А я хочу быть как все.
— Тогда уходи.

— Я уйду, конечно. Только скажи, почему ты решил прогнать меня?

— Как все можно стать там. Не здесь.

— Моя память неполна. Я часто ошибаюсь. Можно ли жить среди Людей и быть не как все?

— Нужно.

— Это правда?! Ты не смеешься надо мной? Сейчас я уйду...

— Останься. Почему ты удивлен?

— Ну, как же... Мне казалось, что людям не нравится, когда кто-то выделяется среди них.

— Они сказали тебе об этом?

— Н-нет, но... Так я ошибся?

— Подумай сам.

— Думаю об этом всё время. Я жил в разных местах, среди разных людей. И всегда мне удавалось заслужить, заработать право быть не как все, оставаться самим собой. Как это сделать здесь, я не знаю. Моя магия тут никому не нужна. Когда я жил один в лесу, то мог добывать себе пищу сам. Здесь я не могу охотиться вместе со всеми. Мне стыдно есть пищу, добытую не мной.

Слова «стыд» в языке лоуринов отсутствовало, и Семен употребил выражение, означающее неудобство, плохое самочувствие, тревогу.

— Это интересно! — заявил старик. Он окончательно оставил свою работу и повернулся лицом к гостю. — Разве охотник ест мясо только того животного, которое убил сам?

— Нет, конечно... Но мне казалось, что каждый человек должен приносить пользу другим, добывать пищу...

— Добывать пищу и приносить пользу одно и то же?

— Ну, не знаю... Можно, наверное, самому не охотиться, а делать оружие...

— Для добывания пищи?

— Ну, да — для охоты, для войны с хьюггами.

— М-да-а... — Старик задумался. — Твои слова звучат глупо. Но мне почему-то кажется, что ты не говоришь то, что хочешь. Не можешь или боишься. Ты не похож на человека, который считает, что люди приходят в Средний мир, чтобы есть, размножаться и снимать скальпы с хьюггов.

— Да, я так не считаю. Но как ты догадался?! Мы никогда не говорили с тобой.

— Лицо, — пожал плечами старик. — Я смотрел на твое лицо. Раз я рисую, значит, должен и видеть.

— И что же ты увидел?

Старик слегка пожал плечами и не ответил. Пришлось продолжать Семену:

— Прости, я, наверное, опять говорю глупости. Значит, чтобы жить среди Людей, не нужно становиться таким, как все?

— Нужно или ненужно — кому? Каждый становится тем, кем он может стать. Тем, кто может многое, приходится выбирать.

— Послушай, Художник! Объясни мне... Или выгони за бестолковость! Вот я откуда-то к вам свалился, и вы признали меня за человека. Если я здесь вообще ничего не стану делать: буду лежать целыми днями и рассматривать облака на небе, — меня не прогонят? Не заставят работать? Будут давать пищу?

— А ты хочешь жить именно так? — заинтересовался Художник. — Правда? И сможешь?

— Ну-у... Не знаю... — растерялся Семен. Художник приподнял светильник и всмотрелся в лицо собеседника.

— Нет, не сможешь, — разочарованно сказал он. — Не получится из тебя Смотрящего На Облака. Ты — воин. Больше, чем на половину. Если только доживешь до старости... Но в Среднем мире тропы воинов коротки.

— Смотрящий На Облака?!

Старик так и не опустил светильник. Казалось, он не слова слушает, а считывает тонкую мимику лица, может быть, читает по глазам.

— Почему ты так удивлен? Такие люди, как и художники, рождаются не в каждом поколении. Но ты сказал правильно: наверное, остальные живут для того, чтобы было от кого появиться таким людям.

— Н-ну-у... э-э... Охотники убивают зверей, женщины готовят пищу и рожают детей, старейшины решают, как жить Людям, художник рисует, косторез... А что делает Смотрящий?

— Смотрит.

— Но зачем?!

— Чтобы понять.

— Понять ЧТО?! И какая от этого может быть польза Людям?

— Ты как ребенок, Семхон, — покачал головой Художник. — Смотрящий На Облака может понять что-то новое о бытии — Высшем или Низшем. А может и не понять — как это угадать заранее? Положив в колчан новую стрелу, никто не может знать, убьет она зверя или уйдет навсегда в пустоту. Это совсем не значит, что ее не нужно было делать. С пустым колчаном ты не сможешь ни попасть в цель, ни промахнуться.

— Ну... а если такой человек что-то поймет, но не сможет объяснить Людям? Или они не смогут понять?

— Что ж, зверь часто уходит, унося стрелу в своем теле. Это означает лишь, что он не станет добычей стрелка. Его съедят псы или волки, а охотник сделает новую стрелу.

— Бр-р! — честно признался Семен, и Художник поощрил его улыбкой. — Я несколько дней смотрел на жизнь людей вашего Рода. Мне казалось, я почти понял ее. А ты всё перевернул с ног на голову.

— Может быть, ты просто неправильно определил положение того и другого? Есть старая притча о слепом человеке, который долго щупал ствол дерева и пытался понять, почему он покрыт волосами.

— Почему же?

— Потому что это был не ствол, а нога мамонта.

— Ох-хо-хо... — вздохнул Семен. — Похоже, мне придется начинать думать с самого начала. Слушай, а может быть, всё дело в том, что я не прошел посвящения? Точнее, прошел, конечно, но растерял память. Старейшины говорили, что есть какие-то тайны, не знать которые нельзя. Что вроде как вновь проходить обряд мне не обязательно, но нужно как-то сообщить их мне. Горностай обещал подумать...

— Тайн бытия много. Низшие известны всем взрослым, а высшие...

— Доступны немногим?

— НУЖНЫ немногим. В том и проблема с тобой, пришедшим из будущего, — понять, каков твой уровень посвящения. И дать тебе его.

— Вот даже как?! А если я и нижними не владею, то как вы сможете определить мой верхний уровень?

— Спрашивай, — пожал плечами старик, — и всё станет ясно.

— Всё что угодно?! И никто не будет смеяться?

— Похоже, ты боишься чужого смеха больше, чем оружия... — Художник помолчал, потом закончил: — И наверное, правильно делаешь. Но через это нужно пройти. Или не проходить — это твой выбор.

— Что ж, — улыбнулся Семен, — тогда я сделаю его! Можешь смеяться надо мной, можешь обзывать глупцом — я всё равно в это не поверю, потому что знаю, кто самый умный и самый красивый в Среднем мире!

Старик прищурился, всматриваясь в его улыбку:

— Да, ты на самом деле не хочешь быть как все. Ты действительно считаешь себя одним из лучших. Но сомневаешься. И всю жизнь доказываешь это себе и другим. Или только себе?

— Послушай, Художник, — смутился Семен, — я, честно говоря, как-то не задумывался. Это так важно?

— Конечно. От этого зависит твой уровень посвящения. Ты должен знать ответ хотя бы для себя. И тогда поймешь, о чем нужно спрашивать.

— Но кое-что я уже понимаю. Можно?

— Да.

— Почему рисунки в пещере? Снаружи много хороших поверхностей, там люди могли бы всё время видеть их.

— Рисунки не для людей. Не для живых людей. Здесь нет ничего такого, чего они не могли бы видеть сами, пребывая в Среднем мире.

— Тогда для кого?!

— Для тех, кто ушел в прошлое. Для тех, кто остался в Нижнем мире.

— Для умерших?

— Для живущих в Нижнем мире. Я даю им то, чего они лишены.

— Животных и охоту на них?

— Красоту жизни этого мира. Передать им степь и горы, леса и реки я не могу — только красоту.

В попытке понять две эти короткие фразы у Семена чуть крыша не съехала. «Ну, почему мои бывшие современники считают, что эти люди обходились словарем Эллочки-Людоедки?! Тут же черт ногу сломит! Словом «красота» можно лишь приблизительно перевести обширное и емкое понятие — нечто вроде квинтэссенции, животворящей сущности бытия. Таких терминов, как «лес», «горы», «степь», «реки», просто не существует, а есть обозначение как бы основного, фонового проявления материального мира. И в довершение всего, местоимение «я» использовано не в единственном числе, но и не во множественном — понимай, как хочешь: множество «я» или дискретное «мы». С такими понятиями, как «Нижний», «Средний» и «Верхний» миры, можно только свыкнуться, приняв за аксиому их условность, поскольку на самом деле ни один из них не выше другого и не ниже. Вплетенные в них представления о «прошлом» и «будущем» вообще понять без бутылки невозможно, поскольку то и другое существует как бы одновременно — при весьма своеобразном представлении о «времени», разумеется».

В общем, осмысление услышанного Семен решил оставить на потом и задал следующий вопрос:

— Люди, как я понял, редко убивают мамонтов. Но их рисунков очень много. Вы обкладываете жилища их челюстями, подпираете кровли их бивнями, накрываете уходящих в другой мир их костями, чтобы они смогли вернуться. С этими существами связана какая-то тайна?

— Тайна есть у всякого сущего. Известное одному перестает быть для него тайной, оставаясь ею для другого. Черный Бизон рассказал, что ты знаешь многое. С чего начинается тайна для тебя?

— Ну... не знаю... — в который раз растерялся Семен. — Кусок мяса, размером с кулак, очень большой, если ты ешь зайца, но такой же кусок надо считать маленьким, если он отрезан от туши бизона.

— Тогда покажи мне свой кусок, — улыбнулся Художник и отодвинулся в сторону. — Покажи, и я скажу тебе, велик он или мал.

Теперь Семен мог видеть изображение, над которым, вероятно, Художник работал перед его приходом. Судя по закрученным бивням, на мокром песке был изображен матерый мамонт-самец. Он трубил, воздев хобот вверх, а бок его был утыкан стрелами.

«Очень эффектно, очень натуралистично, — подумал о рисунке Семен. — Только, похоже, автор ждет от меня не похвалы и не критических замечаний, а явно предлагает какой-то тест. Что же сказать такого умного? Стих? На Атту, помнится, хорошо действовало...»

И он выдал творение, сочиненное «впрок» под впечатлением своей «охоты» на мамонта.

Бурую шерсть теребит тихий ветер,
Ноги могучие в землю уперлись,
Горб к небесам поднимается мощно,
Хобот траву рвет, как горсть исполина...

Долго смотрел я на чудо Создателя.
Щедрость Его мне известна, но всё же
Как, для чего сотворилось такое?
Мысль какую хотел воплотить Он?

Может быть, должно мне знать свое место
В мире случайностей, боли и страха?
Помнить ненужность свою, мелкость, слабость
И не гордиться ничтожным успехом?

В мире Срединном у всякого пара,
Что неразрывна в своем отрицанье:
Голод и пища, огонь и вода,
Смелость и трусость, беда — не беда.

Зайцу лиса предназначена жизнью,
Буйволу — волк или тигр острозубый,
Щуке карась изготовлен как пища,
А горностаю — и мыши, и белки.

Лишь человека создал одиноким
Мудрый Творец всех миров и вселенных:
«Существо, только ближним ты нужно.
Всё для тебя, но ничто не твое!»

Мысль такая проста до обиды:
Надо ль возиться с ничтожной букашкой?
Может быть, сделал Он всё по-другому,
Знанье иное хотел передать мне?

«Мамонт, как ты, одинок в этом мире —
Не для травы же живет это чудо.
Мощь у него, у тебя твоя слабость.
Он — совершенство, а ты безобразен!

Со зверем иль птицей тебе не сравняться,
Всё, что имеешь ты, — в ловкости пальцев,
В мыслях — и подлых, и мудрых,
Что копошатся под черепом тонким.

Мало ли этого, чтобы подняться
Над суетою заботы о пище?
Чтобы рискнуть превозмочь эту силу?
Может быть, создал ее для того Я?

Тело свое сделал бурой громадой,
Чтоб ты дерзнул причаститься Создателю,
Обретая бессмертие в детях своих,
Груз разделил Мой и счастье творения».

Что ж, не прошу у Творца подаянья:
Выбор мне дал — и за это спасибо.
Жизнь, как и смерть, на концах моих пальцев,
Что тетиву сейчас спустят. Аминь!

Художник слушал не шевелясь. По окончании он долго молчал, как бы погрузившись в себя. Семен покорно ждал того, на что он себя обрек, — триумфа или полной катастрофы. Наконец старик нарушил молчание. В голосе его слышалось сочувствие и даже какая-то жалость, как будто он обращался к безнадежно больному. Впрочем, первый вопрос прозвучал как бы с надеждой, что всё еще не так плохо:

— Это ты сам?

— Да.

Похоже, надежда оказалась тщетной. Художник тяжко вздохнул:

— Ты уверен, что тебе это нужно? Может быть, лучше забыть, а я буду считать, что ты ничего не говорил, а?

Семен уже открыл рот, чтобы ответить, но вовремя спохватился: «Да ведь он опять меня тестирует! На вшивость проверяет! Что же это такое?! По всем законам жанра в первобытном мире надо самоутверждаться кулаком и дубиной! Дико рычать и махать топором! А я болтаю в темноте со старым сморчком и при этом совершенно ясно понимаю, что одно неверное слово, неправильная интонация могут опустить меня на самое дно или, наоборот, куда-то вознести! Блин, просто танец над обрывом... с завязанными глазами!»

— Нет, — сказал Семен. — От себя я отказаться не могу. Что мое — то мое. Могу притвориться, если нужно, сделать вид, чтобы не обижать ближних. Но меняться мне уже поздно. Да и не хочу.

— Что ж, Семхон, — усмехнулся старик, — Высшего посвящения тебе не будет...

Он сделал паузу, как бы ожидая, что его перебьют вопросом. Поскольку реакции слушателя не последовало, старик закончил фразу:

— ...потому что ты его уже прошел. И не счел нужным это скрывать.

@темы: делюсь прекрасным, любимое, я читаю, из истории человечества

Я сегодня была хорошей девочкой и навела в своем ящике порядок. Кто обожает блокнотики? Я обожаю блокнотики!

@темы: истории из жизни

В комиксе использована картина современного художника "Переселение индоевропейцев".

@темы: юмор, индоевропейцы