Долго не могла сформулировать, что для меня в этом стихотворении не так. Разумеется, мне было интересно посмотреть на мир глазами автора, в конце концов, это взгляд совершенно отличный от моего. Но меня не оставляет ощущение, что все, о чем здесь написано - попытка утешить себя, убедить себя в том, что и так хорошо, и так проживем. Кажется, в психологии это называется отрицанием: я не могу получить то, что мне нужно, поэтому постараюсь увериться, что оно мне никогда и не требовалось. В мире, где не осталось сказки, сказкой пытаются сделать повседневность. Искусственной реальности пытаются придать черты настоящей.

В какой-то мере я согласна с автором: волшебство - это не эльфы и гномы, не повелители драконов и маги стихий. Волшебство прячется в чистом поле, в черном лесу за воротами, в одинокой избушке на берегу медленной дикой реки, в песне ветра, в восходе солнца, в крике младенца, в бесконечных небесах, за которыми находится то единственное, ради чего следует жить на свете, основывать государства и давать имена детям.

Как писал Эдуард Асадов:

Я не знаю, кто прав тут, а кто не прав,
Только что-то мы, видно, навек спугнули.
Сказка... Ей неуютно в ракетном гуле,
Сказке нужен скворечник и шум дубрав.

Пишет  .molnija.:

Прислала  EnnisiKeiel

***the last day of summer**читать дальше
Гуляли ночью, рассвет в два-тридцать, прохладным ветром с Невы укрыться, смешались в памяти знаки, лица, с ума сошедшие небеса.
Дорога вилась, цвела, манила, звала пластинкою из винила, и, верно, скинутся на чернила все те, о ком я рожден писать.
Спускались к морю с потёртым ранцем, мешали сдуру вино и танцы, и я б, наверно, еще остался, но точно знаю же, что влюблюсь.
Ввернуть сейчас бы про равновесье, но стих не пишется, хоть ты тресни, пардон, сегодня другая песня, мой старый летний паршивый блюз.
Кружили мысли нелепым вальсом, я много думал и ошибался, ни муз, ни музыки, ни Пегаса, и нет покоя тебе, душа...
Но что-то утром шептало в уши: "ты можешь больше, ты можешь лучше", будил под утро несмелый лучик - мы вместе делали первый шаг.
Ты ждёшь, я знаю, других историй, про битвы, замки, поля, просторы, про гнев царей, про врагов престола, про звон самшира, про стук карет
Настанет осень, и возвратится визирь, шаманка, король, убийца...но нынче - август, жара и птицы, и я открою один секрет.

Я думал раньше, что сказки - это волшебный мир под рукой поэта, пираты, гоблины и скелеты, чужие тайны во тьме веков,
Мечтал о Ехо, о Средиземье, о странах, башнях, мирах подземных, о карте, двери, волшебном зелье, что унесёт тебя далеко...
...А сказка - это путём окольным наткнуться на невесомый Смольный, и рокот призрачной колокольни вокруг танцует, поёт, бежит;
Солёным ветром, мечтою ранней нестись меж морем, теплом, горами, тогда окажется лучше Нарний лукавый утренний Геленджик.
Когда в сомнений и страхов тине ты заползаешь на свой квартирник, а люди - дивные, как с картины, и в мыслях только - "читай", "живи",
Когда за книгой, плацкартным чаем, летишь обратно бродягой-чайкой, и вдруг приходит: "Скорей. Скучаю." от самой старой твоей любви.
Когда под жарким июльским солнцем играешь в "ладушки" ты с японцем, а он мухлюет, вопит, смеётся, бежим и прячемся от дождя,
Когда друзья, что по разным странам, звонками рвут паутину станций, и это очень тепло и странно - в кого-то верить, кого-то ждать.

Ведь сказка - это не гул заклятий, не томный блеск королевских платий, не монстр в недрах твоей кровати, не фея с тыквой, не кучер-мышь,
Любое чудо - живое, дышит, оно в глазах, километрах, крышах, оно тем больше, сильнее, выше, чем ты охотней его творишь
Любое чудо - не в тюрьмах книжных, оно снаружи, оно подвижно, с ним мир - поверишь ли, удивишься - на нитку соткан из лучших мест.
Иди вперёд, сочиняй, надейся, живи мгновеньем, мечтою, песней, и дверь, зелёная, как у Уэллса - представь! - окажется в твой подъезд.

© cheyzheon

URL записи

Люблю эту песню. Много в ней простора.



А вижу я, как ни странно, двадцатый-двадцать первый века - ту часть современной жизни, что проходит за чертой городов.

Здесь что ни год на весенней прелине
Голод кладет тела.
Помнишь ли, дочка речного племени,
Многих ли смерть взяла?

Как мне не помнить: костер что лестница, выставлена вперед.
Только кому суждено повеситься, с голоду не умрет.

Плата за ваши сердца обещана
Там, где бывали вы.
Знаешь ли, мужественная женщина,
Стоимость головы?

Как мне не знать: десять тысяч золотом, дом и двенадцать жен.
Только и тот, кому быть заколотым, голову сбережет.

Выйдут ли живы твои наемники
Через огонь и дым?
Видишь ли, бестия неуемная,
Вражеские ряды?

Как мне не видеть: бывало всякое, шея моя в петле.
Впрочем, кого разорвут собаками, не попадется в плен.

С грохотом жернов небесный крутится,
Скоро дожди сойдут.
Слышишь ли, Йанга Белая Утица:
Ветер шумит в саду?*
_________________________________
* Для тех, кто не знаком с каноном: царица Йанга задумала строить тюрьму для Матери четырех ветров, за что та отдала ее на растерзание своим сыновьям.

Пока ждала результата экзамена, перечитала личный дневник за июнь и нашла среди прочего такую запись: "<...> Я тоже хочу жить этим, потому что это - я не знаю - целый мир, целый магический, страшный, загадочный мир, через который мне открывается Бог. Но сегодня я поняла, что мне зачастую не очень уютно, когда я сильно в него погружаюсь. Он слишком тяжел для поверхностной и хрупкой меня, слишком глубок - и эта глубина ужасает. Фэнтези уютнее, привычнее, оно не так страшно, оно дом и сад, тогда как мифология - темный лес за воротами, одновременно необъятный, таинственный и притягательный и в то же время поселяющий в сердце тревогу, стоит углубиться далее опушки".

Нынче век электроники и скоростей.
Нынче людям без знаний и делать нечего.
Я горжусь озареньем ума человечьего,
Эрой смелых шагов и больших идей.

Только, видно, не все идеально в мире,
И ничто безнаказанно не получается:
Если рамки в одном становятся шире,
То в другом непременно, увы, сужаются.

Чем глазастей радар, чем хитрей ультразвук
И чем больше сверхмощного и сверхдальнего,
Тем все меньше чего-то наивно-тайного,
Романтически-сказочного вокруг.

Я не знаю, кто прав тут, а кто не прав,
Только что-то мы, видно, навек спугнули.
Сказка... Ей неуютно в ракетном гуле,
Сказке нужен скворечник и шум дубрав.

Нужен сказке дурман лугового лета,
Стук копыт, да мороз с бородой седой,
Да сверчок, да еще чтоб за печкой где-то
Жил хоть кроха, а все-таки домовой...

Ну а мы, будто в вихре хмельного шквала,
Все стремимся и жить и любить быстрей.
Даже музыка нервной какой-то стала,
Что-то слишком визгливое слышится в ней!

Пусть река - не ожившая чья-то лента,
И в чащобах не прячутся колдуны.
Только людям нужны красивые сны,
И Добрыни с Аленушками нужны,
И нельзя, чтоб навеки ушла легенда.

Жизнь скучна, обнаженная до корней,
Как сверх меры открытая всем красавица.
Ведь душа лишь тогда горячо влюбляется,
Если тайна какая-то будет в ней.

Я - всем сердцем за технику и прогресс!
Только пусть не померкнут слова и краски,
Пусть хохочет в лесах берендеевский бес,
Ведь экстракт из хвои не заменит лес,
И радар никогда не заменит сказки.

Эдуард Асадов

запись создана: 17.03.2014 в 12:15

Нуахили с берегов Алой реки

Море билось о скалы на высоте нескольких человеческих ростов, и рев его пугал ребенка на руках у бредущей по обрывистому берегу женщины. Она укачивала малыша и что-то тихо напевала ему, и голос ее сплетался с гулом морских волн под ними. Иногда, когда вода отступала, женщина спускалась со скал к песчаной косе пляжа и выкапывала из мокрого песка раковины моллюсков, которые выносило волной. Потом она разобьет их и изжарит свою нехитрую добычу на огне. В широком мешке на боку, который женщина соорудила из длинного края юбки, было уже пять раковин – те, что она успела схватить до того, как волны снова подступили к берегу и ей пришлось карабкаться обратно на скалы.

То была Нуахили из племени, живущего за Алой рекой. В то лето река обмелела и рыба ушла из нее. Грянула засуха, и сожженная земля принесла втрое меньше урожая, чем в предыдущие годы. Звери и птицы спешно покидали леса, словно в предчувствии какой-то страшной опасности. Домашние животные: только недавно прирученные людьми свиньи, коровы и овцы – стали давать все меньше приплода, многие из новорожденных умирали в первые дни после появления на свет. Не миновала эта судьба и человеческих детей. Много их родилось в то лето мертвыми, удушенными пуповиной или окоченевшими, многие погибли от голода и болезней. Только сын Нуахили да несколько других младенцев оставались жить, но и им не хватало еды. Старые женщины брали детей на руки и пели им колыбельные – не те, после которых полагается заснуть, чтобы проснуться наутро, но те, после которых дитя засыпало навсегда.

читать дальшеУ Нуахили не было ни дяди, ни братьев, которые могли бы ее прокормить, а потому, как и многие до нее, она вынуждена была уйти из племени и унести своего сына, которому все равно не нашлось бы ни чего есть, ни даже чем обернуться.

Она шла к морю, определяя путь по южному ветру, несущему соль и воду, да по солнцу, которое должно было вставать по левую руку от нее и садиться по правую. Здесь, у моря, можно было собирать моллюсков, чтобы протянуть несколько дней или даже месяц, но тут почти нечего было пить. Мучимая жаждой, Нуахили уходила все дальше, боясь потерять из виду берег и зная, что вблизи него не найдется ни одного пресного источника.

Ночью она забралась в расселину между скалами, о подножия которых билась вода, и там уснула, положив дитя себе на живот. С рассветом Нуахили выбралась из своего убежища и решилась отойти от берега в поисках воды. Жара, накрывающая берег после полудня, еще не пала, и идти было легко. Поднимаясь по извилистой тропе, проложенной в скалах водой и ветром, Нуахили скорее почувствовала, чем услышала, как тихо сделалось вокруг. Море продолжало шуметь и пениться как раньше, мягко накатывая волнами на скалистый обрыв, но словно негромкий вздох пролетел над водной гладью. Обернувшись, Нуахили снова скорее почувствовала, чем увидела, как что-то огромное, не по силам и не по разумению человеку, поднимается из морской глубины. Томная и тоскливая музыка, создаваемая воем ветра и шумом волн, разлилась по берегу, что-то нечеловеческое было в ней, словно некто неведомый играл на флейте, не имея ни голоса, ни даже дыхания. Прижав крепче к себе ребенка, она поспешила вверх по тропинке, ощущая на себе пристальный взгляд, словно огромное чудовище, поднявшееся из воды, обратило внимание на крошечную фигурку женщины на скале.

Прижавшись спиной к каменистому обрыву, Нуахили вглядывалась в воду – она была спокойна – и в небо – оно было безоблачно – словно пыталась определить, что за неведомая сила покинула морское ложе. Будто прохладная ладонь коснулась ее лица, тронула волосы невесомым касанием, и даже младенец, без остановки оглашающий берег тихим тоскливым плачем, внезапно притих, с любопытством вертя головой.

Вставшее из воды существо стоило искать не в море и не в небе – словно из ниоткуда рядом с Нуахили на скале появился человек, странный и незнакомый, в плаще из овечьей шерсти. У губ он держал длинноствольную флейту из неведомой древесины – на первый взгляд она напоминала клен. По плечам странного человека спускались едва не до земли две черные косы, и глаза его были так же черны и глубоки, напрочь лишенные белка.

Вид его был так непривычен, что Нуахили забыла осторожность и разглядывала незнакомца с любопытством. Младенец у нее на руках, казалось, тоже был озадачен. Но все же первой заговорила не она.

- Что ты делаешь здесь, прелестное создание? – Голос человека звучал ласково и одновременно раздавался словно бы из другого мира – так мало было в нем жизни. – На этом берегу редко бывают люди и еще реже они остаются здесь до захода солнца.

- Я жила за Алой рекой, что течет севернее здешних мест. – Нуахили кивнула в сторону, откуда пришла. – Река обмелела, и мы голодали несколько лун, и я, и многие другие вынуждены были уйти, чтобы не быть обузой племени.

- Вероятно, это брат мой, ветер Западный, осушил вашу реку и сжег ваши леса, - произнес человек. – Он обитает в пустынях далеко отсюда, но, когда он пролетает над землей, водоемы мелеют и леса горят, и горе тому племени, которое окажется на его пути.

- Если Западный ветер твой брат, кто же тогда ты сам? – Нуахили не боялась странного человека. Он был чудовищем, вставшим из воды, существом, пришедшим из мира мертвых, но он не желал ей зла.

- Я ветер Южный, и люди с приморских берегов зовут меня Гарудой. А как твое имя, прелестное создание?

- Я Нуахили.

- Будь моей женой, Нуахили. Мои братья имеют каждый свою жену, а я одинок, и, если ты согласишься жить со мной, ни ты, ни твой сын, ни твое племя не будете ни в чем нуждаться. Я буду посылать дождь на ваши поля и солнце на ваши пастбища, я охраню вашу землю от засухи, а реку – от обмеления, у вас будет вдоволь зерна и рыбы, мяса и молока, и ваши дети никогда не будут голодать.

Словно легкие ладони касались ее плеч, гладили волосы, хотя человек на скале оставался недвижим. Голос его звучал воем ветра и рокотом волн, накатывающихся на берег. В нем не было ни грана человеческого чувства, но была тоска, которую испытывает всякая одинокая душа, и что-то в сердце Нуахили отзывалось на эту тоску, пускай она и близко не была похожа ни на что знакомое ей.

- Если тебя не смутит то, что я человек, - ответила она как могла мягко, - и что ты – ветер.

Слабая улыбка появилась на его губах, и Нуахили улыбнулась в ответ, ободряя его.

- Я отнесу тебя и твоего сына в рощу на берегу моря. Там течет чистейший ручей, вода в котором никогда не убывает, и еды там вдосталь. Я буду навещать тебя там и приду по первому твоему зову, если ты захочешь меня о чем-то попросить. Будь моей женой, Нуахили.

Последние слова его легким шепотом коснулись ее уха, и она вытянула руку наугад, ловя ветер – черноглазый человек перед ней исчез, и Гаруда был теперь тем, чем являлся в действительности, – ветром, спящим в южном море.

- Я была бы рада, - шепнула она в ответ, и тотчас же сильный порыв теплого воздуха оторвал ее от земли и поднял над морем, над обрывом, над всем берегом – и понес вдоль песчаной косы пляжа, тянущейся насколько хватало глаз.

Вопреки ожиданиям младенец на ее руках вовсе не был испуган. Казалось, чудесное путешествие даже радует его. Когда под ними показалась черно-зеленая громада леса, малыш весело засмеялся. Ветер опустил Нуахили, как и обещал, на опушке, рядом с примыкающей к большому лесу кипарисовой рощей. Прямо перед ней бежал по камням ручей, сверкая на солнце, скрываясь в зарослях диких ягод, и впервые с прошедшего утра Нуахили легла на живот и припала губами к воде…

… Два лета жила она, ни в чем не зная отказа. Два года кормил и оберегал ее южный лес. Все дороги были открыты ей, все богатства, что могла дать земля, были ей доступны. Чистая вода и речная рыба, плоды с оливковых деревьев и дикие ягоды, мягкое травяное ложе и глубокие дупла, в которых можно было прятаться от дождя. Когда Нуахили становилось одиноко, она выходила на край опушки, и пела, и звала своего супруга. Гаруда прилетал к ней – когда ветром, когда человеком, и играл ей на флейте, и спал у ее колен, и тогда она легкой ладонью перебирала его волосы, напевая что-то ласковое и успокаивающее. Руки его были прохладны, голос походил на вой, а в волосах, когда она прикасалась к ним рукой, гулял ветер, словно человеческий облик его был миражом, сгущенным воздухом. Возможно, он не был ей в самом деле мужем, потому что они ни разу не сочетались браком, но, даже если это было так, Нуахили все равно любила его.

Два лета провела она в приморских лесах, а на третье стала замечать, что ее супруг делается все более печален и задумчив. Стараясь утешить его как могла, Нуахили сделалась еще более ласкова. Не раз она спрашивала его: «Скажи, - говорила она, – что тебя тревожит?» Но Гаруда молчал и только вздыхал тяжело и тоскливо у нее на коленях.

Однажды ночью, когда особенно ярко горел огонь на ее поляне, Гаруда прилетел к ней снова. С заунывной песней кружил он возле костра, немало развлекая тем самым ее сына, а потом обернулся человеком и лег к ее ногам.

- Мне и отрадно, и грустно видеть тебя здесь, сердце мое Нуахили, - заговорил он. – Я вижу, что ты скучаешь одна и нет рядом никого из твоего племени, с кем ты могла бы поговорить. Посмотри на меня, сердце мое Нуахили. Мои руки – ветер, мои глаза – вода со дна моря, мои косы – два ураганных столба, и даже голос мой пугает людей. В этих краях, что даны мне в удел, ты единственная моя отрада, но мы с тобой отличаемся столь многим, что не можем даже сочетаться браком. Скажи мне, сердце мое Нуахили, не хочешь ли ты снова к людям? Твое племя живет сыто и привольно, и я обещаю, что не прокляну и не прогоню тебя и буду заботиться о тебе до конца твоих дней. Или, может быть, - продолжал он, обняв ее колени, - ты хочешь сделаться как я, бессмертной и всемогущей, и быть духом лесным, покровительницей деревьев и трав? Ты получишь все, что я в силах тебе дать, и люди будут любить и почитать тебя и твоего сына, но вряд ли когда-нибудь примут вас как своих. Скажи мне, к чему склоняется твоя душа, сердце мое Нуахили, и я сделаю как ты попросишь.

На поляне воцарилась тишина, и слышен был только треск сучьев в костре да стрекотание цикад, прячущихся в зарослях.

- Если я уйду, ты будешь тосковать обо мне, - ласково проговорила Нуахили, перебирая его волосы. – Если я могу хоть чем-то порадовать тебя, делай со мной что пожелаешь. Ты мне дороже всех людей, которых я когда-либо встречала.

Гаруда поднял на нее черные глаза, сверкающие как горячие угли, и произнес:

- Тогда возьми своего сына и отправляйся со мной далеко на север, где живет моя мать. Там и сделается все как ты хочешь.

Едва Нуахили подхватила мальчика, возившегося у костра, как сильный порыв ветра пригнул пламя к земле, поднял ее выше самых высоких деревьев и понес над спящей землей – так высоко и быстро, что она не видела под собой ничего, кроме сероватой дымки облаков, едва заметных по ночному часу.

Мальчик у нее на руках, до этого послушно притихший, начал беспокоиться и пытаться что-то сказать, указывая вперед и вверх, но у Нуахили слезились глаза от быстрого полета и она ничего не увидела. Слышен был лишь вой ветра, да еще какой-то дикий шум, от которого дрожь пробирала все тело.

Гаруда мягко опустил ее на землю: не на теплый прибрежный песок и не на согретую за день траву, а на холодный шершавый камень, судя по всему, не знавший тепла и в светлое время суток. Мальчик на руках уже откровенно ревел, и, вытерев глаза, Нуахили увидела, наконец, что привело его в ужас.

Перед ней, озаренное лунным светом, простиралось широкое каменистое плато, края которого, теряясь в ночном мраке, казалось, уходили в никуда. Посреди плато возвышался до неба огромный воздушный столб, сужающийся книзу. Оглушительный рев слышался изнутри столба, и Нуахили неосознанно отступила назад, крепче прижимая сына к себе.

Гаруда оставил ее и бросился вперед, к ревущему столбу, обернувшись под стать ему вихрем. Два воздушных потока сплелись в страшной пляске, от которой раскалывался камень. Рев, слышавшийся из сердца первого столба, сделался тише, и голос, подобного которому не смогла бы произвести и самая изувеченная гортань, позвал:

- Подойди ко мне, дитя, дай взглянуть на тебя.

Нуахили сделала несколько шагов по направлению к огромной вращающейся воронке и замерла, не решаясь подойти ближе. В лицо ей летели мелкие камешки, и она прикрыла сыну глаза ладонью, чтобы каменная крошка не ранила их.

- Ты красива, дитя, как и говорил мой сын, - раздалось из вращающейся воронки. – Что за чудесную вы бы составили пару, если бы ты согласилась сделаться как мы. Что ты скажешь на это, дитя? Хочешь сделаться охранительницей лесов и полей, зеленого покрова земли? Хочешь сохранить молодость и красоту и никогда не знать ни старости, ни болезни? Хочешь, чтобы твой сын сделался как ты и стада оленей и русла лесных ручьев меняли направление по взмаху его руки? Тогда вот твое испытание на крепость: выйди на середину площадки и пляши там с моим сыном. Мальчика отдай мне.

Испытание стойкости началось с этих слов, и, не промедлив ни мига, Нуахили протянула сына ревущему столбу. Но тот не подхватил ребенка в страшном своем кружении, не унес и не разорвал на части. Ураганный столб обернулся красивой женщиной, высокой и крепкой, без единой морщины на казавшемся совершенно белом лице. Мать ураганов взяла мальчика на руки, присела, скрестив ноги, на земле и устроила ребенка между колен. В лунном свете сложно было определить, какого цвета ее глаза, но что-то в них было явно не так, а что – Нуахили понять не смогла.

Она вышла в середину площадки – хотя и трудно было разобраться, где середина у теряющегося в тумане плато – и закружилась в танце, как в те беспечные сытые годы, когда жила в своем селище, как в те счастливые два лета, что провела в тиши и одиночестве во владениях новообретенного супруга. Южный ветер был здесь же, двигаясь против нее – ощутимый, но невидимый. Он подхватывал ее руки, играл волосами, обнимал за плечи, лизал щеки, ласкал, как мужчина ласкает женщину в любовном упоении.

Прошла, казалось, половина ночи прежде, чем у нее стали болеть ноги, а разум начал мутиться. Горячее покалывание разлилось в ладонях, груди и внизу живота, словно с нее слезала отмершая кожа и места отслаивания зудели, требуя скорее сорвать ороговевший покров.

Ветер уже не был ласков: он сбивал ее с ног и бросал о камень, рвал волосы, хлестал по лицу, выбивая слезы, он ревел оглушительно – и в его вое тонули все прочие звуки, а с ними вместе – ее собственные дыхание и сердцебиение. Кругом воцарилась непроглядная тьма, словно плотная туча заволокла до этого ярко сиявшую луну, словно она, Нуахили, провалилась под землю, где не было ничего, кроме ветра и танца.

Пляска заставила ее не чувствовать боли, когда ветер содрал с нее кожу, изглодал ее плоть и иссушил кости, лишив всего, что было в ней смертного, слабого и конечного и оставив единственную частицу, бессмертную суть, которая и была Нуахили и которая продолжала танцевать.

Лишившись в кромешной темноте зрения, а в сердце воющего вихря – слуха, она, задыхаясь, пала на колени и протянула руки в темноту. Бешеная пляска прекратилась, и все вокруг завертелось в невообразимой цепи огней. Нуахили тянулась наугад, раскрывая объятия, чтобы принять в них – впервые за время их супружества – Гаруду. Южный ветер могучим прохладным потоком хлынул ей навстречу.


Великолепная Энанна

Если бы нашлись любопытные, которые спросили бы, кто лучше всех танцует в Восточном Галайтане, всякий житель здешних мест указал бы на Энанну. Лучше нее не было танцовщицы во всем княжестве, и даже хромая Гельсенах из Миассы, пляска которой пробуждала, по легендам, спящие силы природы, не могла равняться с Энанной в искусности – так говорили те, кто ее видел.

На городских праздниках в Суре, когда площадь украшали цветами и гирляндами, а под вечер зажигали большие костры по четырем сторонам ее, Энанна танцевала между выложенными красными камнями изображениями солнца и луны в сердце большой толпы, и люди хлопали в ладоши и бросали цветы ей под ноги, потому что не было на свете никого прекрасней Энанны и никого изящнее нее.

Но не городские празднества и не признание толпы радовали танцовщицу. Нравилось ей уходить в одиночестве в лес и там, на широкой поляне, над которой в полдень солнце лило свет почти отвесно, радовать своим искусством другого зрителя, незримого и молчаливого. Приходил к ней Хинвали, ветер Восточный, и плясал с ней между деревьев, и играл ее волосами. Поначалу Энанна боялась непрошенного гостя: страшным Хинвали представал в легендах, и не раз ее, несмышленую еще девочку, мать пугала жутким черным ветром, приходящим от восточных гор. Глаза у него полыхали алым, в руке он держал трезубец, посылающий на землю молнии, а в косу его вплетены были человеческие кости. Но не таков оказался Хинвали на самом деле. Человеческое лицо, смутные очертания которого она иногда видела в воздушных потоках, казалось дружелюбным и веселым, и даже голос его, поначалу жуткий, скоро сделался привычен.

Чудесные песни пел ей Хинвали, приносил из далеких стран Лаора невиданной красоты браслеты и ожерелья, доставал драгоценные камни из недр земли и вкладывал ей в ладони. Начало сердце Энанны склоняться к Восточному ветру, и мало ей стало танцев, и песен, и дорогих подарков.

Вот однажды, когда Хинвали снова явился на ее поляну, она сняла с себя все драгоценности, что на ней были, и положила на землю, и сказала:

- Ты всегда приносишь мне серебро и золото, лал и алмазы, но никогда не просишь ничего взамен. Я готова отказаться от всех подарков, лишь бы не расставаться с тобой. Возьми меня в жены, господин мой Восточный ветер, и я буду танцевать только тебе и не потребую за свою любовь ни благодарности, ни награды.

На поляне сделалось внезапно жарко – так жарко, как бывает перед грозой, когда солнце вдвое щедрее отдает свои лучи, прежде чем укрыться за тучей. Наконец, Восточный ветер заговорил:

- Разве тебе мало моих подарков, милая Энанна? Разве тебе надоел свет солнца и общество людей? В моих горах темно и холодно, земные светила никогда не заглядывают туда, и сам я, Энанна, не смогу сделаться твоим мужем.

- Отчего же?

- Разве может выйти что-то хорошее из брака ветра и человека.

- Но я слышала, что брат твой, Южный ветер, много веков назад взял в жены человеческую женщину и живет с ней в согласии. Чем я хуже нее?

- Ты будешь несчастлива со мной, милая Энанна. Пройдет немного времени – и я начну тебя ужасать. Пожалуйста, не проси меня о том, чего я не смогу выполнить.

- Откуда ты знаешь, что я тебя оттолкну? Разве ты можешь видеть мое сердце? Какого испытания ты хочешь для меня – скажи, и ты увидишь, что я крепка в своем намерении.

Ветер в кронах деревьев, казалось, горестно вздохнул.

- Мне жаль расставаться с тобой, Энанна, но что я могу поделать, если ты сама просишь об этом. Приходи завтра на поляну с заходом солнца – и решай сама, идти за мной или остаться.

… Едва дождалась Энанна захода солнца следующего дня. Необъяснимая тревога снедала ее, и даже приветственные крики толпы, бросающей цветы ей под ноги, когда она плясала посреди площади, не радовали ее сердца. Едва дождавшись заката, она бросилась в лес и вышла на поляну, когда верхний край солнца коснулся густых крон. Лес горел в последних лучах заходящего светила и становился с каждым ударом сердца все более черен и дик. Тревога, поселившаяся в душе Энанны с прошлой ночи, сделалась сильнее, и, когда последний осколок солнца пал за границу земли, небо начало заволакиваться тучами.

Поначалу серые, они быстро наливались чернотой, и скоро огромный черный купол простерся в небесах куда ни глянь, и казалось невероятным, что в этих местах только недавно светило солнце. Приглушенный раскат грома раздался где-то вдалеке, молния сверкнула, почудилось, совсем рядом, и страшный призрак грозы возник на поляне перед Энанной.

То был Хинвали, ветер Восточный, но, всемогущие небеса, кто узнал бы его. Под ногами его лежало черное грозовое облако, в руках, обернутый остриями в землю, горел трезубец, глаза его полыхали алым, будто полные раскаленных углей, а в длинных, чернее смолы волосах вместо накосника покачивалась острая оконечность реберной кости.

- Здравствуй, милая Энанна. – Воем грозы звучал его голос. – Посмотри на меня сперва, чтобы не говорить потом, будто я не показался тебе как есть. Дай мне руку, и я отнесу тебя на вершину самой высокой горы далеко на северо-западе. Там мы в последний раз спляшем с тобой.

Зловеще и печально прозвучали его слова, и сердце Энанны тонко кольнула жалость. Внутренне содрогаясь, она подала ему руку и ступила следом за ним в середину грозового облака. Тотчас же сильный ветер подхватил тучу, и поднял ее высоко над лесом, и понес на северо-запад, к самой высокой горе на материке, где ее, Энанну, ждал последний танец.

Широкая площадка, к которой пристала туча, располагалась на вершине скалы – такой высокой, что основание ее терялось в клубящихся внизу облаках. Небо над ними было черно-синим, словно и в этих широтах тоже властвовала ночь или же мрак никогда не уходил отсюда. Хинвали ступил на площадку, и, когда Энанна последовала за ним, принесшее их грозовое облако пало вниз, к своим собратьям.

- Пляши со мной, Энанна. – Хинвали протянул к ней руки. – Правду ли говорят, что даже Гельсенах, пробуждающая ото сна силы природы, не может равняться с тобой!

Никого не было в этом пустынном месте, кто мог бы им помешать. Косая стрела молнии мелькнула над головой, и Энанна вложила руки в ладони Хинвали – они были прохладны и сухи, ни малейшего тока крови не ощутили ее пальцы, словно она прикасалась не к живой плоти, а к холодному воздушному потоку.

Сначала медленно, а затем все быстрее кружились они в танце, и густая тьма на вершине, казалось, кружилась с ними вместе. Лицо Хинвали сделалось хищным, он походил теперь больше на ястреба или коршуна, алые глаза его казались черными провалами с горящими в них углями, черты его заострились, зловеще стучали друг о друга кости в его косе.

Раскаты грома раздавались над их головами, словно рвалось на куски само небесное полотно. Белые огненные сполохи мелькали со всех сторон, будто молнии старались ударить в неожиданно явившуюся живую цель и промахивались, не успевая уследить за ее движением. В небесном куполе, казалось, раскрылась воронка, в которую чернота уходила, вихрясь, и на одном конце воронки горели белые звезды, а на другом находилось затерянное в небесах плато, где исполняла свой последний танец Энанна.

Хинвали уже не был человеком, он был ураганом – черным ветром, приходящим от восточных гор, чудовищем из ее детства. Он кружился подле нее и хохотал, словно безумный, и играл ею, будто тряпичной куклой, то подбрасывая высоко в воздух, то опуская на землю и ни на миг не прекращая своего жуткого движения.

Чернота отступала все дальше, и купол звезд развернулся над головой Энанны, и сильнейший порыв ветра поднял ее над площадкой и понес выше, выше, к этим звездам, огромным и жарким, ослепляющим отвыкшие от света глаза. Животный страх поглотил сердце Энанны, и, не помня себя от ужаса, она закричала:

- Отпусти меня!

Крик ее потонул в вое ветра, и тотчас же звездный купол словно свернулся, схлопнулся над ее головой, и место его заняла прежняя чернота. Разом прекратилось все: и рев грозы, и бешеное движение, и дикая охота молний. Энанна рухнула на площадку, рассадив локоть и разорвав платье. Хинвали был здесь же, надменный и неподвижный, снова принявший человеческий облик. Когда он заговорил, в голосе его не было ни разочарования, ни тоски, только предельная усталая терпеливость, с которой родители обращаются к непонятливым детям.

- Вот почему не бывает ничего доброго от брака ветра и человека. Возвращайся к себе, Энанна, и танцуй для людей. Со временем твое сердце успокоится и ты забудешь эту ночь, а помнить будешь только, что Хинвали летает на грозовом облаке с огненным трезубцем в руке, что жертвы, которые ему приносят, он пожирает заживо и что костями их он украшает свои волосы.

По итогам нескольких прочитанных сказок с участием братьев-ветров и их матушки я имею сказать следующее.

Неизвестно почему, но в сказках Мать ветров всегда старуха или, по крайней мере, пожилая женщина, тогда как моя Ирвахдат Гесур могла бы выглядеть лет на тридцать, появись она в человеческом обличии. Эта самая старуха из сказок совершенно не похожа на своих сыновей, а является каким-то человекообразным существом непонятного происхождения. Моя же Мать ураганов сама есть ураган. У Андерсена, как и во французской сказке о принцессе Тройоль, матушка братьев-ветров сурового нрава женщина: сыновья ее, по-видимому, не понимают увещеваний и их приходится приводить к повиновению исключительно силой. В этом их непокорстве моя личная мифология сходится с мировой, тем только отличаясь, что у меня небесная мать ничем не лучше самого свирепого из своих сыновей, а кроме того, любит их и никогда не наказывает. Вообще отношения братьев-ураганов с их матерью в моих работах - это нечто сродни слепой любви, той, которая активно порицается сейчас и в которой единственное желание любящего - чтобы тому, кого он любит, было хорошо. А как это выглядит, как отзывается на остальных, сколько стоит самому любящему - не так важно.

У Андерсена ветра четырех сторон света во многом походят на людей, живущих в их владениях. Тогда как у меня личность каждого брата определяется в какой-то мере природными условиями его жилища и мало общего имеет с нравами людей, живущих на его землях. Ветра ведь появились куда раньше людей.

Но что схоже и у меня, и у мировой мифологии - так это та жестокость и легкость, с которой братья губят людей - походя, не глядя, ради забавы, ой, как неловко вышло... Сказочная Мать наказывает их за кровожадность, а моя свирепая госпожа вряд ли уступит в лютости своим отпрыскам.

В целом я замечаю, что мои образы вышли более угрожающими и зловещими, более мрачными, чем сказочные.

Меня тронула и опечалила сказка индийского писателя Кришана Чандара "Мать ветров", написанная по мотивам андерсеновской. В ней речь шла, насколько я поняла, о ядерном оружии.

– Что только творится в этом мире! – взволнованно воскликнула мать. – Мои сыновья были свидетелями людских войн и прежде. В воздухе звенели деревянные стрелы, свистели стальные пули, но они не ранили моих сыновей. А теперь… Что это за пламя, которое сжигает все живое на многие сотни миль вокруг?!

Об этом фильме я узнала еще год назад, когда Гугл выдал мне его на запрос "фильмы о древних славянах". Тогда описание меня не впечатлило, поэтому я прошла мимо него. Несколько месяцев спустя мне посоветовали его в сообществе "Что посмотреть?" на запрос по фильмам о первобытности и раннем средневековье. Тогда я приняла это к сведению, но как-то руки (или, вернее сказать, глаза) не дошли. И вот сегодня я увидела его в ленте ВК и решила, что если уж мне в третий раз делают непрозрачный намек, то уже пора бы.

Так как даже моя мама знает этот фильм, я думаю, что, по крайней мере, половина здесь присутствующих в курсе, о чем он. Для другой половины рассказываю кратко: Кукша, юноша из славянского племени, попадает в плен к викингам и среди них получает славу человека, приносящего удачу. Ему прочат блестящее будущее и бесконечное счастье, но все мечты главного героя - только о доме, а ближайшие планы на жизнь - сбежать. Побег его, правда, отягчается одним обстоятельством: в него влюбилась Сигню, дочь хевдинга, у которого зимовала захватившая Кукшу дружина. Более того, ее мать непременно хотела выдать дочку замуж за иноземного гостя, да гость и сам был к ней неравнодушен. На его беду покойный хевдинг уже обещал дочь Сигурду, воину-берсерку из той же самой дружины. И против несчастного Сигурда разворачивается целый заговор во главе с женой хевдинга и ее приближенными. Сказать по правде, сам этот человек жесток и груб, жаден до власти и славы, но Сигню любит, да и мне он пришелся по душе куда больше, чем главный герой. Что поделать, брутальные бородатые мужики всегда нравились мне сильнее бледных вьюношей с горящим взором.

В итоге несчастного Сигурда обвинили в убийстве и объявили вне закона, а Кукшу Сигню обманом хотела удержать у себя и сделать своим мужем, но потом пожалела, передумала, выпустила его... Сцена, когда она убивалась, провожая его к кораблю, была, пожалуй, самой драматичной и искренней во всем фильме. Но потом началось форменное безобразие.

Услышав звучащий с корабля рог, Сигурд, прятавшийся до этого в лесах, поспешил к своим товарищам, а по дороге встретил убитую горем Сигню. Так вот, эта несознательная девушкаебанутая дура стала оскорблять его последними словами, называть трусом - страшное унижение для викинга - потому как жизнь ей сделалась не мила после разлуки с любимым. А когда Сигурд все равно не решился ее убить, сама напоролась на его меч. Через несколько секунд ее, мертвую, и его, с окровавленным мечом, увидели ее брат и воины. Кукша же благополучно доплыл до корабля, который отправлялся на его родину, и в конце нам показывается фьорд и крошечная точка удаляющегося от него судна. Для главного героя все закончилось счастливо.

Но я до сих пор не понимаю, зачем было делать такой конец для Сигню и Сигурда. Чтобы показать, как ей больно? Чтобы избежать совсем уж сладенького хэппи-энда? Чтобы выжать слезу? Сигню-самоубийца уважения не вызывает, а я едва не начала думать о ней хорошо. Себялюбивая, глупая, избалованная девочка, что ей, мертвой, до горя матери и страданий непреднамеренного убийцы. Умереть легко - а ты попробуй жить.

Попробуй, дождавшись брата, заступиться за своего несчастного жениха, за этого грубого, жестокого человека, пострадавшего от заговора твоей родни, и стать его женой, и жить с ним - потому что умереть всегда успеется. Ведь вряд ли брат-хевдинг и мать убьют тебя за это, самое большее - отошлют вас обоих куда подальше. Свадьба уже не принесет Сигурду власти и почета, но спасет жизнь, и это - то большее, что ты можешь сделать для людей и мира.

А бессмысленный конец словно перечеркнул предшествующие два часа, и после просмотра в голове крутилась только одна мысль: и зачем оно все было?

А теперь повернись и закрой глаза.
И представь, что прошли сотни лет
Назад.