Вы знаете, что делать.

1. В этой истории гораздо больше фантастической составляющей, чем в предыдущих, поэтому, если вы поклонник сурового реализма, крепитесь.
2. Ладише напоминает мне Багиру из книги Киплинга и мультсериала "Детеныши джунглей".
3. В мире Поттерианы Ладише поступил бы на Равенкло.
4. Рассказ посвящается шумерским божествам Сибитти, "одушевленному оружию".
___________________

Сефрах, царице Агады, было едва больше тридцати лет. Казалось, все золото мира собрали в Агаде, дабы украсить голову и плечи ее владычицы, даже рукоять хлыста у нее за поясом сверкала позолотой. Высокого роста, с блестящими черными косами, царица была бы красива, если бы изможденное лицо ее не выдавало признаков крайней душевной усталости. Она вертела в руках трехрогий бронзовый венец, но на него не смотрела, как не смотрела на Халиноми. Взгляд ее был устремлен в пол, но вряд ли различал его плиты. У ног царицы сидел худой подросток: его набедренная повязка создавала странное противоречие с роскошью золотых одежд.

– Проходили ли вы город Фадру, когда шли сюда? – наконец, спросила Сефрах, поднимая глаза.

– Мы шли с запада, – отвечал Тессе.

– В Фадре правит мой младший брат, – будто не слыша его, продолжала царица. – Его имя Эрья, и он в большой беде.

читать дальшеХалиноми молчали.

– Эрья похитил дочь Беры, царя Сефариды, и силой взял ее в жены. Тогда Бера осадил Фадру, и, хотя он боится за жизнь дочери, как только та окажется рядом с ним, Эрье отрубят голову. Я не могу прийти ему на помощь, потому как Бера – давний друг моего супруга, и я была бы глупа, если бы думала, что смогу их поссорить. Я не могу отправить войско к стенам Фадры и не могу осадить Сефариду.

Она снова замолчала и не говорила так долго, что Ладише решил начать сам.

– Ты же понимаешь, госпожа, что и мы не можем этого сделать. Нас лишь четверо, и, какие бы слухи ни ходили о нашей доблести, нам не справиться с целым войском.

– Вам и не придется. – Царица впилась взглядом в лицо Ладише, и он отвел глаза. – Передайте моему брату этот венец – и я подарю вам все, чего ни пожелаете среди богатств Агады. – Она подняла трехрогий венец из бронзы. – Вот Яту, он миновал осаду, и он проведет вас. – Подросток, сидевший у ее ног, тут же вскочил и бросился к Халиноми. – Если вам придется прорываться с боем, не смейте называть моего имени, пускай никто не знает, что я послала вас.

– Послала лишь передать венец? – недоверчиво спросил Тессе. – Разве это поможет твоему брату миновать осаду? Разве не лучше нам вывести его?

– О, он знает, что с ним делать, и выйдет сам, и разобьет войско Беры, и никто уже не сможет сказать, будто он женился бездумно, не приняв в расчет своего врага. Мой брат не будет прятаться и бежать, и Бера признает его и отступит.

Ладише пытался сохранить невозмутимое выражение лица, чтобы не обидеть царицу, но, судя по взгляду Тессе, тот явно сомневался в ее словах. Лицо Райхо выражало откровенное недоумение, Йарна же, напротив, впился в венец таким внимательным взглядом, каким царица недавно изучала лицо Ладише. Но та удивила их еще больше.

– С тобой, Ладише с крайнего запада, я хочу говорить. А твои друзья пускай выйдут прочь и возьмут с собой Яту.

Никогда еще никто из владык Хардилеи, Суари или Лаора не обращался к Халиноми по отдельности, и, если бы слова царицы еще прежде не удивили их, ее требование вызвало бы обиду. Нынче же Тессе, закатив глаза, поклонился и вышел, махнув рукой Яту, и Райхо с Йарной последовали его примеру. Ладише и царица остались наедине. Снова повисла тишина. Казалось, избавившись от Халиноми, владычица Агады утратила волю и впала в ту же мрачную задумчивость, что и при их появлении. Ладише не торопил ее, и прошло много времени прежде, чем она заговорила.

– Я обращаюсь к тебе одному, Ладише, ибо дело мое тайно и мало кому я могу его доверить. Слухами земля полнится, и слухи эти говорят, что среди Халиноми ты рассудительнее и осторожнее прочих, ты не ищешь могущества и славы, и я прошу тебя не рассказывать твоим товарищам о том, что ты услышишь.

– Я буду молчать, – отвечал Ладише.

– Пятнадцать лет назад я осталась вдовой и вернулась в Фадру. Брат мой был тогда еще ребенком, и я стала замечать, что он часто выходит из дому по ночам. В жаркие ночи я спала на крыше и видела, как он спускается в город. Что он там делал, я угадать не могла, а стража у ворот неизменно отвечала, что никто мимо них не проходил. Тогда я велела одной из рабынь следить за моим братом и докладывать мне о его ночных похождениях. И вот однажды она сказала, что царевич Эрья подошел к западной стене города, где нет ворот, и тогда огромное шестирукое существо, словно облитое смолой, перебралось через стену, и забрало его, и унесло в поля. Я испугалась и подняла тревогу, ибо и подумать тогда не могла, что мой брат почти каждую ночь встречается с этой тварью. Но, когда Эрью стали искать, он обнаружился в своих покоях, в постели, и все подумали, что рабыня сошла с ума. Тогда я велела другой рабыне следить за братом, и она говорила мне то же самое. И однажды я спросила Эрью, кто его тайный друг, с которым он встречается по ночам. Эрья сказал, что это добрая женщина, которая катает его у себя на плечах и показывает необыкновенные края, где ему хочется побывать, он называл ее… – Царица задумалась, словно пытаясь вспомнить события давних дней, затем тряхнула головой: – Я не помню, как он ее называл. Но мы, я и мои слуги, называли ее Матерью бедствий, потому как у нее было семеро сыновей, воинственных божеств. Эрью они не трогали, но он рассказывал, как однажды Мать несла его над полем брани, и ее сыновья летели перед ними, и не было воина, что устоял бы под их натиском, и самое могучее войско, говорил он, они могут одолеть, а сами – не получить и царапины.

Царица снова замолчала, а когда начала говорить, лицо ее исказила горькая злая усмешка.

– Я была так молода. Я мечтала о славе и могуществе, а что может принести могущество и славу, как не военные победы. Я призвала мудрейших из чародеев, и они построили темницу глубоко под землей и закрыли плитой с заклинанием. Тогда я опоила моего брата снотворным и вместо него пришла к западной стене. Я сказала Матери бедствий, что мой брат очень болен и не может ходить, но, если она хочет увидеться с ним, пускай идет за мной. И я привела ее в темницу и заключила там. О, я не боялась и нынче не боюсь ее сыновей: я пригрозила им, что, если они обратятся против меня, их мать никогда больше не увидит воли. Но напрасно я думала, что она станет слушать меня и что ее устами я смогу отдавать приказы ее потомству. Мать бедствий сказала, что ради Эрьи пришла ко мне, и только с Эрьей будет говорить, только его будет слушать. Но я так ничего и не сказала ему.

Вскоре ко мне посватался царь Агады, и я стала жить здесь, и забрала с собой венец, который Мать бедствий подарила Эрье, чтобы самая память о ней стерлась из его сердца. Но вот мой брат в беде, и никто, кроме воинственных божеств, не одолеет его врага. Пускай он наденет венец, по венцу она узнает его! Подай венец Эрье, скажи ему спуститься под город, в высохший колодец, скажи: ты, Эрья, получил венец от своей сестры; пока не снимешь его, Мать бедствий будет слушать тебя, она сделает как ты велишь, скажет все, что пожелаешь узнать, покажет все, что ты хочешь видеть, призовет своих детей, если будешь нуждаться в них, а если ослушается тебя, никогда не выйдет на свободу.

С этими словами она вручила ему венец.

– Ступай, Ладише, ступай со своими товарищами, и сделай как я велела.

… Если Тессе и хотелось знать, что говорила царица, виду он не подал, зато Райхо, стоило Ладише появиться на улице, тут же спросил:

– О чем вы беседовали так долго?

– Царица сказала, что ее брат с ранних лет любил не тех женщин, которые помогли бы ему сохранить голову на плечах, и что я похож на него. Рассказывала о его юношеских увлечениях и велела, чтобы я проявлял осторожность и вас призывал к тому же.

Райхо удовлетворился этим ответом, однако Йарна спросил, задумчиво рассматривая венец в руках Ладише:

– Чем же ее подарок поможет Эрье победить врагов?

– Судя по всему, он принадлежал матери Беры, и тот поклялся, что никогда не отсечет головы, на которой он покоится, – легко солгал Ладише.

Ответ, казалось, удовлетворил Йарну, а Тессе рассмеялся:

– Думаю, он даже не вспомнит о матери, когда увидит этого Эрью, глупа царица, раз думает, что сможет его смягчить.

На том они оставили Ладише в покое, и юный Яту повел их на восток, в земли Фадры.

Четыре дня длилось их путешествие и завершилось бесплодно. То ли ярость Беры была так велика, что он бросил осаду и ворвался в город, то ли глупый Эрья вышел навстречу своему врагу, но, когда вечером четвертого дня Халиноми подошли к Фадре, осадного кольца уже не было вокруг нее. У ворот стояла стража, за городом, в полуверсте от стены, виднелось обширное кострище – должно быть, там сожгли погибших. Слева от ворот, у самого входа в город, возвышался шест в полтора человеческих роста. На нем, крепко усаженная, покоилась отрубленная голова. И, хотя Халиноми никогда не видели Эрью, Ладише подумал, что незадачливый правитель так и не дождался спасительного подарка сестры. Йарна подтвердил его догадки.

– А скажите, добрые господа, чью это голову вздернули на пику? – осведомился он у стражей.

– То Эрья, – отвечал один из воинов, – трусливый пес и глупый похититель, не могущий даже отстоять что украл.

– Не хотел бы я оказаться на его месте, – усмехнулся Йарна. – Что же он украл такое, что ваш господин покарал его смертью?

Разговор о царевне Сефариды медленно перешел в разговор о ночлеге: солнце опускалось все ниже, а у них больше не было здесь дела. По словам Йарны выходило, что они, Халиноми, идут на далекий восток, в город Эрсафат, и решили идти через Фадру, ибо до них дошли слухи, что войско царя Беры могуче и многочисленно, и любопытно было проверить их правдивость. Речь его лилась так легко, словно Йарна не придумывал события по ходу рассказа, а лишь описывал, и вскоре Ладише стало казаться, что путь их и вправду лежит к границам благословенного края. Лишь венец, привязанный к поясу, противоречил рассказу Йарны, словно напоминал о чем-то.

Они остановились на ночь в маленькой роще в полуверсте от города, и долго Ладише не мог уснуть, вертя в руках бронзовый венец.

***
Юный Яту проснулся на исходе ночи: кто-то легонько трепал его по плечу, чей-то голос шептал его имя.

– Проснись, проснись, братец Яту, помоги мне.

Мальчик открыл глаза. Рядом с ним сидел на коленях господин Ладише, необыкновенно пугающе выглядели в предрассветной тьме его глаза. Яту открыл было рот, но Ладише поднял руку, призывая его молчать.

– Царица сказала, ты миновал осаду, стало быть, ты знаешь город и его тайные ходы и знаешь, где находится высохший колодец.

Яту кивнул. Он не мог взять в толк, что вызвало любопытство Ладише – сейчас, когда в городе у них нет больше дела, – однако молчал, ничем не выдавая изумления.

– Проведи меня к колодцу, братец Яту, – прошептал тот. – Не буди никого, уйдем тихо.

Яту поднялся. Остальные Халиноми спали – по крайней мере, так ему показалось. Дав знак Ладише следовать за ним, мальчик осторожно вышел из рощи и скользнул к городским стенам.

Сколько он себя помнил, в западной части стены, так низко, что и не увидать, если не знать заранее, проделан был проем. Небольшой – только пролезть подростку, вжавшись в землю, – наполовину засыпанный землей и каменной крошкой. Яту сомневался, что взрослому мужчине удастся протиснуться в дыру, но не знал другого способа обойти стражу. Разрыв землю, Яту приник к ней как мог тесно, распластался на животе и, едва помогая себе локтями, пополз вперед. У стены никого не было, разве только залаяла собака где-то вдали да послышался детский плач. Когда его плечи и спина оказались на свободе, Яту подтянулся на локтях и вытащил из проема ноги. Ладише с другой стороны передал ему меч-полумесяц и бронзовый венец. Влезть в проем с оружием ему не удалось бы.

И меч, и венец внушали Яту неизъяснимую тревогу, и, пока Ладише протискивался через отверстие в стене, мальчик постоянно оглядывался: не пройдет ли кто по улице. Ладише потребовалось гораздо больше времени, чтобы выползти с другой стороны, и, хотя ночная тьма скрадывала краски, Яту знал, что плечи его содраны в кровь. Стоило Ладише подняться, мальчик тут же отдал ему меч и венец и, махнув рукой, поманил за собой по узкой улице, чьи дома почти прижимались к городской стене.

Фадра спала болезненно и тревожно, еще не оправившись от разгрома, но уже примирившись с ним. Улицы ее на излете ночи были тихи и безлюдны. Лишь раз они услышали звук, похожий на грохот разбившегося горшка, да увидели двух вооруженных мужчин, что полудремали, прислонившись к стене дома.

Им пришлось дойти почти до северной оконечности города, и небо стало едва заметно сереть, когда цель их вылазки предстала, наконец, перед ними.

– Вот сухой колодец, господин, – прошептал Яту.

Обмазанные известью бортики колодца раскололись, деревянные створки рассохлись, и Ладише, сделав Яту знак помочь ему, потянул за ручку одной из створок. Яту потянул вторую, но сил не рассчитал: створка оказалась неожиданно тяжела, и он тут же опустил ее, и громкий стук, с которым она ударилась о стенку колодца, разнесся в предутренней тишине, словно гром. Яту замер, тревожно оглядываясь. Замер и Ладише, и некоторое время они стояли в молчании, ожидая и боясь непрошенного внимания. Затем Ладише шагнул к нему и осторожно отволок в сторону вторую створку.

Небо было теперь не черным, но грязно-синим, и то ли таинственный предрассветный час порождал обман зрения, то ли внутри колодца находился источник света, но Яту показалось, будто провал в земле тускло сияет. В этом мягком неверном свечении виднелась деревянная лестница, прислоненная к стенке колодца. Так необычно было видеть ее в месте, что было заброшено всю его жизнь, что Яту в изумлении обернулся к Ладише.

– Ты знал, господин, что она была здесь! Куда она ведет?

– Не знаю. – Ладише перегнулся через край колодца и рукой проверил крепость верхней перекладины. А затем перебросил ногу через бортик и ступил на старую лестницу. Яту с удивлением и тревогой взирал на него.

Некоторое время Ладише стоял неподвижно, будто пытаясь понять, выдержит ли дерево его вес, затем начал быстро спускаться. Яту, не зная, нуждается ли Ладише и дальше в его обществе, но не желая оставаться у колодца в одиночку, полез следом.

Внутри колодца обнаружился проход, широкий и короткий. Он упирался в стоячую каменную плиту, покрытую выбитыми на поверхности рисунками. Черты рисунков, даже малейшие трещины в камне, казалось, источали слабый серовато-белый свет, настолько призрачный и легкий, что его можно было принять за обман зрения. Стало очевидно, что они уперлись в тупик, однако Ладише это, казалось, ничуть не смутило. Некоторое время он стоял, рассматривая знаки, затем сделал к плите несколько шагов и возложил на голову бронзовый венец. Отражаясь от стен, голос его звучал раскатисто и страшно:

– Я получил венец от царицы Сефрах; пока не сниму его, Мать бедствий будет слушать меня, она сделает как я велю, скажет все, что пожелаю узнать, покажет все, что я хочу видеть, призовет своих детей, если я буду нуждаться в них, а если ослушается меня, никогда не выйдет на свободу.

Еще не стих отзвук его голоса, как бледный свет, лившийся от плиты, словно собрался в тонкий блестящий серп, ослепительно белый, метнулся к Ладише и окутал его, и полоснул сверкающим лезвием под грудью. На миг лицо Ладише осветилось жутко и призрачно, ноги оторвались от пола, радужки зрачков сделались так велики и черны, что заслонили белок, а затем свет погас, и Ладише рухнул где стоял.

Невыразимый ужас охватил Яту. Забыв обо всем на свете, не чуя под собой ног, стремясь как можно скорей покинуть это жуткое место, он бросился бежать. Вверху над колодцем едва нарождался рассвет.

***
Ладише очнулся в каменистой пустоши под грозовым темно-серым небом. Куда ни кинь взгляд, острые скалы выступали из земли, сливаясь цветом с тучами. Холодно не было, но не было и тепло. Ребра болели, словно кто-то сильно ударил его в грудь, но боль уходила с каждым вздохом, и вскоре Ладише забыл о ней. Медленно поднявшись, он огляделся по сторонам, но однообразная каменистая пустошь нигде не сменялась ни кромкой леса, ни лентой реки. В конце концов, он решил взобраться на самую высокую из видимых скал, чтобы осмотреться. Ему хотелось крикнуть, позвать Яту, разорвать царящую вокруг тишину, но отчего-то он уже знал, что Яту нет ни рядом с ним, ни вообще в границах обозримого мира.

Меч его, однако, был на бедре, и бронзовый венец украшал голову. Уже взбираясь на скалу, Ладише заметил далеко на северо-западе какое-то движение и быстро обернулся. Сначала казалось, будто ничего не происходит и зрение подвело его, но вскоре движение повторилось. Тот или те, кто находился там, двигался будто по волнообразной черте, повторяя ее изгибы, и Ладише, хоть не мог различить существа, был словно зачарован его мерным перемещением.

Тварь двигалась не медленно и не быстро и определенно приближалась. В груди тревожно заныло. Ладише не знал, прятаться ему или оставаться на месте. В конце концов, он решил взобраться на самую вершину скалы, где приближающемуся созданию труднее будет его достать.

И ошибся.

Существо было громадно. Необыкновенно худое, не имеющее признаков пола, оно состояло не то из камня, не то из обугленного дерева. Нижняя часть тела походила на змеиный хвост, но есть ли на нем чешуя, нельзя было сказать – хвост был густо залит вязким черным веществом, похожим на смолу. Смола как будто не застыла: двигаясь, чудище оставляло позади хорошо заметный след. Верхняя часть тела больше напоминала человеческую: из плеч и ребер выходили шесть длинных рук – по три с каждой стороны. Пальцы не имели ногтей, но сами заострялись к концу. Огромные глаза – в глазнице Ладише мог бы выпрямиться в полный рост – источали тот самый серовато-белый свет, что он видел в колодце, такой же свет исходил изо рта чудища.

Поднявшись на скалу, Ладише нисколько не обезопасил себя. Чудище приблизилось и кружило некоторое время под скалой, затем поднялось на хвосте, и лицо его оказалось почти вровень с Ладише.

– Эрья. – Низкий пугающий голос ее звучал как гул далекого водопада. – Это ты?

Ладише не ответил. Он спрашивал себя, знает ли Мать бедствий, что людям свойственно взрослеть, признает ли в нем мальчика, с которым дружила когда-то. Растрескавшийся, черный будто от копоти нос шумно втянул воздух. Мать бедствий склонила голову набок и медленно обогнула скалу.

– О нет, – произнесла она, обращаясь будто к себе самой. – Ты не Эрья. Ты пахнешь пеплом и глиной. Ты звезда, воспылавшая в пустошах крайнего запада. Не ошибусь, стоит думать, если напомню тебе.

Тотчас каменистая земля вокруг исчезла, исчезла Мать бедствий, и не на вершине скалы стоял он, а на краю вулкана Меджи-Тани, глядя в черное распахнутое жерло. И, хотя Ладише никогда не приближался к Меджи-Тани, он узнал эту страшную, рассеченную надвое вершину, которую мог видеть в дни своей юности на самом краю обозримого мира. И, хоть зрелище было грозно, оно поселило в нем не страх, а тоску, вонзившуюся в сердце, будто острый шип. Мать бедствий больше не пугала его. Оторвав глаза от жерла, глядя перед собой, Ладише произнес громко:

– Если венец и вправду дает мне власть над тобой, покажи мне моих родичей, и племя ят-сотоф, и дом мой, и мать мою покажи.

И она исполнила его волю. Вулкан отдалился на много верст, превратившись в слабо различимый раздвоенный пик близ громады Рудвы, и был нынче он, Ладише, в пустошах крайнего запада. Дома из самана, и рыжие быки, и выгоревшая трава – все было знакомо ему, и Ладише оглядывался в волнении, всматриваясь в лица людей. Старый Яруфи сидел перед своей хижиной и скреб коровью шкуру, счищая остатки жира и собирая их в расколотую глиняную миску. Рядом с ним его сестра, такая же старая, почти не изменившаяся за пятнадцать лет, что Ладише не видел ее, растирала в ступке неведомое зелье.

Кто-то воскликнул сзади:

– Эй! Обернись! – и Ладише обернулся. Он едва узнал женщину, высокую и крепкую, почти без одежды. Кроме короткой набедренной повязки, ее украшали многочисленные бусы, закрывающие грудь, – это была красавица Лессеф, что и в пору его юношества привлекала женихов со всего племени. Даже Ладише, даром, что был одного с ней рода, заглядывался на Лессеф, и добрая дружба их никогда не омрачалась. Он хотел ответить ей, но понял, что Лессеф кричала не ему, а девочке-подростку, к которой брела корова – еще чуть-чуть – и зажует косу. Девочка отскочила, смеясь: ей было не больше одиннадцати лет, но она уже походила на Лессеф, и Ладише подумал, что видит мать и дочь.

Нынче красавица не вызвала в нем прежних чувств, и он рассматривал ее не более жадно, чем коров, старого Яруфи и очертания вулкана вдалеке. Сердце его сильно билось, когда он брел среди домов, разыскивая мать, братьев и сестер. Дома ят-сотоф были непрочны: их часто подновляли, разбирали и строили наново, нередко в другом месте, и Ладише не сразу нашел мать.

Эрвелеси Лунная Кошка сидела, привалившись спиной к стене дома, и сшивала коровьи шкуры, которыми завешивали входной проем. Костяная игла споро мелькала в ее руках, и в иное время Ладише залюбовался бы ее работой. Нынче же мог лишь вглядываться в ее лицо – и не в силах был наглядеться. Прошедшие годы иссушили ее кожу и обесцветили волосы, но прежняя стать и прямота еще сохранялись в ней, и Ладише хотелось броситься матери в ноги, но, необыкновенно близкая и небывало далекая, она не увидела бы его.

Рядом с матерью сидел подросток не старше тринадцати лет. Ладише мальчик был незнаком, потому как родился после его ухода, поначалу Ладише не обратил на него внимания. Мальчик хмурился, кусал губы, словно волновался о чем-то, перед ним разложены были на земле несколько деревянных дротиков. Коротким кремневым ножом подросток обтачивал их наконечники. Вот он оторвался от работы и, будто приняв некое важное решение, обернулся к Эрвелеси.

– Отчего же, матушка, мне не пойти на север! – воскликнул он, и Ладише понял по голосу, что мальчик говорит это не впервые. – Если на западе земля кончается огнем, на юге – водой, а на востоке живут люди, что ты скажешь о севере?

– Что лежит на севере, того никто не знает, – отвечала мать. – И, если сердце твое томится дома, я не стану держать тебя. Но ты юн и неопытен, и, если хочешь отправиться в одиночку, тебе придется научиться хотя бы затачивать дротики. – В это время мальчик, словно под проклятием, отхватил лезвием едва не половину наконечника.

Ладише ждал, что мать упомянет его, что скажет его юному брату о сыне, ушедшем на восток много лет назад. Но его имени так и не прозвучало.

Вот небо подернулось красно-золотой пеленой, и прочие родичи стали подходить к дому. Были здесь сестры – Сабди, Рахни и Абриссе с их детьми, были старший и младший братья – Лахри и Эби-Руи, и брат матери – Селгари Золотой Паук. Лишь двоих не увидел Ладише среди них: старшего своего дядю, Нерхи, и племянницу Афади. Что стало с ними, он не знал, и никто не упомянул их. Сожрал ли дядю червь или сгубила лихорадка, которую люди и животные вдыхают вместе с пылью? Умерла ли Афади в родах или, не успев повзрослеть, не пережила засушливого лета? Как долго он отсутствовал, как многого не знал! Ладише с жадным вниманием вглядывался в лица родных, и горечь и сладость проливались в его душу, и времени не существовало для него.

Но вот стемнело, стали ложиться спать, и, когда костер потух, Ладише понял, что ничего больше не увидит. Ему хотелось выйти за пределы села и бродить в степи среди сухой травы, но ни зноя дня, ни прохлады ночи, ни запахов еды и костра он не чувствовал. Мать бедствий не перенесла его на крайний запад, она дала лишь наблюдать, что творится дома. Видеть и слышать – вот и все, что он мог. Прохладный ветер не оближет его лица, и трава не сомнется под ногами, а в ночной тьме что он разглядит?..

Ладише показалось, будто венец сильнее сжал голову. В висках болезненно билась кровь, но он решил, что то дает о себе знать душевная усталость, и велел Матери бедствий:

– Я слышал, мой друг Райхо родом из благословенного края Герны, что севернее Медного берега. Я хочу видеть его родину и сам решить, так ли она хороша и изобильна, как он говорит.

Мать бедствий не показалась ему, но яркая зелень тут же бросилась в глаза, и Ладише заморгал, потрясенный, словно попавший в невиданный сад. Поросший лесом берег оврага спускался в речную долину: крутой с одной стороны, с другой он был пологим и песчаным. Именно на пологом, противоположном от Ладише берегу животные, похожие на маленьких антилоп, склонили головы к воде. Никогда прежде Ладише не видел их. Звери были безроги, скромной окраски, почти сливающейся с землей, большие уши стояли торчком. Вот словно что-то напугало их: невиданные антилопы подняли головы от воды, водя носами, затем бросились бежать вдоль берега. Ладише показалось, будто в лесной чаще еле слышно зашевелились ветви, но, возможно, глаза лгали ему.

Ладише пошел по краю берега, ища спуск, но тут же вспомнил, что не находится на самом деле в гернском лесу. Вероятно, в этом чудном пространстве между видением и явью он мог бы ходить и по воде, и по воздуху.

– Поддержи меня, если я буду падать, – сказал он Матери бедствий и ступил с обрыва.

Воздух не удержал его, но не дал и разбиться. Неспешно, словно на речное дно, Ладише опустился на землю. Река текла теперь у самых его ног, не быстрая и не медленная, сверкающая серебром. Она была так полноводна, как никогда не бывали реки его родины, и, видя такое количество воды, Ладише подумал, что не зря Райхо называл Герну изобильным краем.

Он перебрался через реку, не замочив ног, с головой уйдя под воду, но не переставая дышать. Под толщей движущейся воды он видел отблески рыбьей чешуи – красные, белые, золотые. Мощное дыхание жизни чувствовалось в этих водах, во всем этом краю, и, выбравшись на берег, Ладише долго бродил по лесу, выискивая следы животных и того, кто испугал странных антилоп.

В ветвях деревьев сновали птицы. Под дубом – куда более раскидистым и зеленым, чем все, виденные им на юге, что-то выискивала на земле пятнистая куропатка. Ладише не удалось даже рассмотреть предмет ее любопытства: что-то большое, пушистое, невнятной окраски упало с ветвей, и куропатка забилась в когтистых лапах. Кошка, похожая на каракала, только пятнистая и окрашенная куда более бледно, свернула птице шею и отволокла свою добычу прочь от дерева. Сверху послышались недовольные вопли, Ладише поднял глаза. Еще две кошки, сидящие на ветвях, истошно кричали, словно негодуя, что добыча досталась не им.

– В самом деле удивительная земля! – воскликнул Ладише, рассматривая ближайшую кошку.

Она не могла ни чувствовать, ни видеть его, но ему показалось, будто хищница неотрывно смотрит туда, где он стоит. Куропатка все так же безжизненно висела в ее зубах. Наконец, кошка словно оправилась от наваждения, заморгала и быстро убежала в чащу, унося добычу.

Ладише пошел в противоположную сторону и вышел на неширокую цветущую луговину. В прозрачном, словно светящемся воздухе носились стрекозы, со стороны леса раздавался стрекот цикад, и Ладише пожалел, что не может ощутить запаха цветов и свежести летнего утра. Он вышел в середину луга, оглядываясь кругом: редкие облака лениво двигались по небу, пушистые пчелы кружили над цветами, из леса поднялась и улетела, громко крича, стая птиц – должно быть, спугнул хищник. Сначала, веля Матери бедствий показать ему Герну, Ладише хотел посмотреть на населявших ее людей, ведь прежде он никогда не видел светлоглазое светловолосое племя, жившее к северу от Медного берега. Теперь желание это ушло, растворившись в необыкновенном покое, что даровало это место, и, хотя сердце его отдано было крайнему западу, бесплодной, истощенной земле, Ладише подумал, как счастлив Райхо, что родился здесь.

Тупая назойливая боль омрачала его радость. Он больше не мог убеждать себя, что она происходит от усталости: венец все более сжимался на его голове. Время, отведенное ему, стремительно выходило, но сколько всего он хотел еще увидать!

– Если есть другие земли на свете, кроме Герны и Суари, Хардилеи и Лаора, я хочу их видеть! – крикнул он в пропитанный солнцем воздух, зная, что Мать бедствий слышит его. – Если есть другие материки, кроме этого, и другие острова, я хочу знать о них!

Он будто не сдвинулся с места, но невероятные образы, сменяя друг друга, поплыли перед его глазами, и каждому Мать бедствий давала время, чтобы Ладише мог рассмотреть его, и вместить в свое сердце, и сохранить, будто величайшую драгоценность.

Он видел бесплодные равнины крайнего востока, куда не заглядывало солнце и где ничего не росло. Черные скалы выступали из земли отовсюду, и страшные крики неведомых существ разносились над краем.

Он видел затянутый твердой белой коркой океан у северного предела материка, и длинношеих ящеров с панцирями из драгоценных камней – конечности чудищ превратились в ласты.

Он видел женщин с прозрачными глазами, что отрезали от своих тел куски плоти и кормили ими собственных детей.

Он видел чудовищ подводного мира, и светящийся занавес в ночном небе, и бесчисленные острова близ материка, и ужасный лабиринт из черного камня – молнии и ветры разбивали его, и людей, одетых в меха, и лунных ягуров, и много других чудес. Венец все сильнее сжимал его голову – словно острые лезвия выступили из бронзового обода и взрезали кожу, лоб и затылок намокли от крови, но Ладише не был еще удовлетворен.

– Небо! – воскликнул он, боясь, что венец раскрошит его череп раньше, чем он увидит величайшее из творений Создателя. – Покажи мне звезды, луны, светящиеся пояса, все небесные тела, что сотворил Небесный Отец!

И снова поплыли перед ним картины далеких миров: огромные огненные шары – белые, красные, голубые – это были, несомненно, звезды. Возле некоторых звезд ходили по кругу другие тела, куда меньшие, тоже в виде шара. Они не светились, но какие-то были раскалены и освещены так ярко, что слепили взгляд, а другие пребывали в вечной тьме и стуже. На некоторых были реки и облака, но вовсе не похожие на те, что Ладише видел прежде. Некоторые опоясывали разноцветные вихри, отчего казалось, будто поверхности огромных шаров волнуются, как океаны. Некоторые из этих тел сопровождали в их пути еще меньшие тела разнообразнейших очертаний. Между звездами и их многочисленными спутниками было много пустоты – но не той пустоты, что образуется между двумя домами, стоящими на одной улице, или двумя деревьями в лесу. Это была другая пустота, без света и звука, ни воздуха, ни самой маленькой пылинки не было в ней. Широкие пояса камня ходили в этой пустоте, и светились, и каждый камень казался издали крохотной звездой.

Ладише почти ослеп от боли, но в жадном волнении, в неутолимом любопытстве не в силах был оторвать глаз. Только когда все его естество содрогнулось в ужасе в предчувствии мучительного конца, он схватил венец и, напрягая все силы, стянул с головы, оставив на лезвиях обрывки кожи и волос.

И звезды пропали, пропали невиданные миры, и он оказался снова в сухом колодце у северной стены Фадры. Весь лоб и затылок под волосами залила кровь. Пол был усеян обломками разбитой плиты, колдовские знаки на ней померкли. За плитой обнаружился неглубокий каменный мешок, уже, без сомнения, опустевший. В руках Ладише сжимал две части расколовшегося венца.

Во рту пересохло, сильно кружилась голова. Сев на колени, Ладише привалился плечом к стене. Он не знал, сколько времени провел под землей, но наверху уже явно наступил день: в колодец лился яркий солнечный свет. В его лучах хорошо был заметен след из черной смолы, оставленный проползшим здесь огромным туловом. Мать бедствий вырвалась на волю, когда у Ладише не стало сил приказывать ей, и как испугало, должно быть, ее появление жителей Фадры. Он постарался прислушаться к звукам наверху, но слышал плохо. Казалось, всякий шум заглушали звуки его дыхания и, справившись с головокружением и тошнотой, Ладише медленно побрел к лестнице.

Он выбрался из колодца под яркое солнце и едва успел отойти, как из-за ближайшего дома показались те самые два воина, что вечером стояли на воротах, а за ними – зрение не обмануло его – с самым непринужденным видом шел Йарна, встрепанный и бледный, но явно не обескураженный неожиданностью.

– Вот откуда след! – воскликнул он, указывая на потеки смолы на краю колодца. – Проверьте там!

Словно ему и полагалось распоряжаться, воины царя Беры склонились над колодцем.

– Там ничего нет, – отвечал Ладише. Ложь слетала с его уст легко, разум был как никогда ясен. – Я сам спустился только что, но лишь разбил голову. Там тупик и куски камня.

– Спустился? – Йарна пристально уставился на него, будто стремился уличить во лжи. – То есть ты видел чудище? Где ты был? И где юный Яту?

– Он не с вами? – Ладише сделал вид, будто не слышал ничего, кроме последнего вопроса.

– Я думал, он пошел с тобой… куда бы вы там ни отправились. Что ты вообще делал здесь? Как ты пробрался в город, что стража не видала тебя?

Сбить Йарну с толку было, несомненно, труднее, чем Райхо или Тессе, и Ладише не знал, следует ли ему лгать теперь, когда Мать бедствий на свободе, Эрья мертв, а венец расколот и никто больше не сумеет воспользоваться его властью.

– Я поведаю обо всем по дороге в Агаду, – кротко ответил он, – чтобы не повторять рассказ три раза.

Йарна удовлетворился его словами. Стражи из Сефариды обследовали колодец и обнаружили, что смоляной след тянется от расколотой плиты внизу, но что это была за плита и что за ней находилось, никто так и не смог определить. Ладише был уверен: кроме сестры царевича и чародеев, призванных ее волей, никто не знал, зачем предназначен каменный мешок под колодцем.

Суета в городе вскоре утихла. Царь Бера велел на всякий случай вынести обломки плиты за ворота и сложить на кострище, где сожгли павших. Возможно, колдовские знаки внушали ему неизъяснимую тревогу. Тессе и Райхо, тоже пришедшие в город с рассветом в поисках Ладише и Яту, так и не нашли мальчика. Ладише предположил, что Яту убежал разыскивать родных, как поступил бы всякий на его месте, и, не нуждаясь более в услугах проводника и не желая сердить воинов Беры, Халиноми решили не искать его. Они ждали у ворот до полудня, но Яту не вернулся к ним.

Когда они оставили Фадру и направились на запад, Ладише сдержал слово и рассказал о ночной вылазке, и, когда закончил говорить, Тессе воскликнул не то досадуя, не то смеясь:

– Что же ты не вспомнил о ее сыновьях! Будь у меня власть над воинственными богами, я привел бы к покорности весь материк!

На третий день их пути, когда вдалеке показался город Эфалим, Йарна предложил найти в нем кузнеца и восстановить, насколько возможно, расколотый венец. Царица, несомненно, уже должна была узнать о падении Фадры, и не стоило расстраивать ее еще сильнее.

… Йарна был прав: царица, конечно, знала о гибели брата. Она приняла их неохотно и, верно, рада была бы вовсе с ними не видеться. Но потерянное равнодушное лицо ее преобразилось в миг, стоило ей увидать Ладише и остроугольные шрамы, венцом опоясывающие его лоб. Краска мгновенно сбежала с ее лица. Бросившись к Ладише, царица вырвала венец у него из рук и с силой ударила о колено. И – чудо! – венец распался на две части так легко, словно кузнец из Эфалима не перековал его наново.

– Глупец! – завизжала царица. – Безумец! Самозванец! Будь ты проклят вовек!

Бледность ее уступила место болезненному румянцу: пылали щеки ее и лоб, грудь и шея, в глазах плескались страх и ярость. Она схватила хлыст, висевший на поясе, и прежде, чем Ладише отступил, ударила его. Он поднял руку, защищая лицо, и плеть обвилась вокруг локтя, содрав кожу.

– Я думала, ты не ищешь могущества, не прельстишься властью, как я была глупа! – кричала царица. – Ты таков же, как твои товарищи, о зачем, зачем я доверилась тебе!

– Ну, хватит! – зло вскричал Тессе. – Эрья все равно мертв, и Мать бедствий не слушала тебя, так ли важно, свободна она или нет! Пусть идет куда хочет, какая тебе до того печаль!

Царица обернулась к нему. Все еще пылая гневом, она, однако, убрала хлыст и проговорила с ненавистью:

– Как будто тебе неизвестно, что, только сыновья ее увидят мать на свободе, они тут же явятся за мной! Кто укроет меня от них, кто защитит! Стены не удержат их, мольбы не смягчат их сердец, ни пшеницей, ни рабами, ни золотом не откупиться от них!

– Так, может, стоило думать перед тем, как пленить их мать! – Тессе выпалил это прежде, чем Йарна упреждающе тронул его плечо, и окончательно взбесил царицу.

Ладише думал, она ударит его, но царица внезапно подалась к нему всем телом и ткнула рукоятью хлыста в подбородок с такой силой, что Тессе пришлось вскинуть голову.

– Ты встанешь между мной и ее сыновьями, безродный котенок! Ты и твои товарищи, что вздумали обмануть меня! А решите уйти из города прежде срока – велю расстрелять вас со стен. Поэтому думай, Тессе из Суари, думай, как советовал мне! Выбор у тебя весьма невелик.

В своей ярости она выглядела безумной. Тессе зло оттолкнул ее руку. Йарна проговорил, стремясь умиротворить царицу:

– Мы останемся на сколько угодно, госпожа, и попробуем, если это будет в наших силах, защитить тебя от твоих врагов.

Некоторое время она гневно смотрела на Йарну, будто он учинил ей смертельную обиду, затем зло махнула рукой и велела:

– Ступайте прочь. Скажите, пусть вам приготовят жилище, и, если посмеете меня бросить, пеняйте на себя.

… Их поселили в просторной светлой комнате в одной из дворцовых пристроек. Перед лицом смертельной опасности царице пришлось открыться своему супругу. Пав ему в ноги, она заклинала его снарядить едва не целое войско охранять дворец, ибо дошли до нее слухи из Фадры, что ее пленница и давний враг, Мать бедствий, сбежала на свободу. Теперь, говорила царица, остается только ждать, когда ее сыновья узнают о том и найдут пленителей матери. Видно, опасаясь, как бы царь не отдал ее на откуп свирепым божествам, Сефрах сказала ему, что не только ее саму, но и детей, и весь ее род семеро чудовищ стремятся погубить. Халиноми показалось, что царь не поверил супруге и, возможно, даже счел ее безумной, но охрану у дворца выставил многочисленную.

Дни текли за днями, ущербная луна округлялась, а жуткого потомства Матери бедствий не было и следа. Несколько раз царице чудилось, будто с севера, запада или юга к городским стенам приближаются зловещие тени. Она велела бить тревогу и поднимать воинов, и Халиноми приходили по ее зову и бросались к стенам, и с каждой неоправдавшейся тревогой росло их раздражение. Одно было хорошо: чем чаще царица видела в любом облаке предзнаменование гибели, тем меньше верил царь в ее страхи.

И вот, когда терпению их, казалось, настал конец, свирепые божества явились за обидчицей матери.

Поздним пасмурным утром ударили в гонг, и Халиноми, не веря в истинность тревоги, все же схватились за оружие и бросились ко дворцу. Стоило им выйти на улицу, тут же стало ясно, что на этот раз опасения их госпожи подтвердились. В затянутом тучами небе стремительно приближалось к городу черное облако. Но не воду несло оно в своих недрах: нечто живое и многолицее вилось внутри, меняя цвета и обличья. Ладише видел очертания неведомых тварей, и людей, вооруженных луками и копьями, и огненных вихрей, подсвечивающих облако изнутри.

Оно пронеслось низко над городской стеной и двинулось ко дворцу. Стрелы, которые посылали лучники со стен, не находили цели – так быстро двигались неведомые существа. На ступенях дворца, перед тяжелыми воротами, которые двадцать воинов поспешно запирали изнутри, Халиноми повстречали и самого Сихема, царя Агады. Бледный, с покрытым испариной лбом, он, тем не менее, был вооружен копьем с начертанными на древке колдовскими знаками.

– Где царица? – крикнул ему Тессе.

– Прячется внутри, – отвечал Сихем.

Не сговариваясь, обернулись они к своему многоликому врагу. Облако было уже совсем близко, и видно сделалось теперь, что оно не едино. Словно окруженные черным дымом, неслись по воздуху семь существ, непрестанно меняющих обличья, как будто не могущих решить, какое лучше подойдет для расправы. Райхо, встав на краю крыльца, послал подряд три стрелы, но, хоть они и смазаны были ядом котенка Ламат, ни одна не достигла цели. Первая ушла в дым, окружающий одно из божеств, и сгинула безвозвратно. Две другие, словно столкнувшись с непреодолимым препятствием, упали на землю.

Сихем поднял копье, примерившись для метания, но Йарна удержал его руку:

– Нет! Ты лишь обратишь их против себя! Нам нужно уходить, стрелы их не задержат.

Будто в подтверждение его слов, Райхо опустил лук, и свирепые боги пронеслись мимо него. Йарна, Тессе, Ладише, Сихем и несколько воинов из охранявших дворец едва успели проскользнуть в узкую щель, оставленную между створками ворот, чтобы царь мог скрыться внутри.

Меньше всего ожидали они увидеть за воротами царицу. Ей бы прятаться в глубочайшем из подземелий, но, встрепанная и бледная, с горящими глазами, одной рукой она тащила за собой мальчика лет десяти, в другой держала широкий нож.

– Я знала, что ты отдал меня на откуп! – воскликнула она, указывая острием на супруга. – Ты впустил их в город! Я принесла беду, и ты захотел покончить со мной! Где защита, которую ты обещал! Почему мои враги у ворот! Знай же, что, если они вступят в мое убежище, я перережу горло твоему сыну! Заприте ворота, заприте ворота! – закричала она воинам и бросилась прочь, таща за собой мальчика.

Ворота, о которых она говорила, вели, должно быть, в тронный зал – Ладише мельком увидал обширное длинное помещение прежде, чем царица с сыном вбежали туда и воины заперли их изнутри тяжелым, окованным бронзой засовом.

Створки первых ворот распахнулись и вылетели внутрь, ударив в стены. Ладише сбило с ног и швырнуло на пол, от чудовищного удара он едва мог вдохнуть. Они были внутри, семеро яростных божеств, они знали, где искать их добычу, и все же одно из них отделилось от своих братьев. Видно, заметив шрамы на лбу Ладише, оно бросилось к нему, на ходу меняя обличья. Волна, орел, дракон, облако пепла… в конце концов, оборотень определился с обликом. На Ладише прыгнула кошка вроде той, что грезилась ему в видении Герны, только много крупнее. Если свирепое божество хотело тем самым внушить ему ужас, оно ошиблось: благословенный край будто снова возник перед Ладише. Он взглянул в глаза кошки, и глубже океана показались они ему, и, верно, в целом мире не было смерти желанней, чем эта.

Но черное призрачное чудище взметнулось перед ним, раскинуло шесть обугленных рук, взвыло горько и страшно – и кошка отшатнулась, смутилась, как если бы встретила непреодолимое препятствие. Даже не попытавшись достать Ладише, она отвернулась и кинулась к своим братьям.

Оглушенный и разбитый, он мог видеть, но не предотвратить все, что случилось после. Сихем, презрев предостережение Йарны, бросил копье в одно из чудищ – и попал, но могучее оружие, как прежде стрелы Райхо, бессильно рухнуло на пол, не причинив свирепому божеству вреда.

Вторые ворота раскололись и влетели внутрь – царица пряталась за ними, сидя на полу, крепко прижимая к себе сына. Стоило потомству Матери бедствий ворваться в зал, она вскочила и потащила мальчика за собой, прижимая нож к его горлу, и, верно, убила бы его, безумная в своем отчаянии. Но Йарна, вскочив с прытью гепарда, схватил расписанное колдовскими знаками копье и метнул в царицу. Наконечник попал ей в плечо – и то ли удар был так силен, то ли чары явили, наконец, свое могущество, но царицу отбросило назад, словно кто-то оттолкнул ее. В тот же миг яростная свора добралась до своей добычи – царица взмыла в воздух, глаза ее выкатились из орбит, рот раскрылся в беззвучном вопле – а затем чудовищная сила швырнула ее о стену. Раздался оглушительный хруст – и тело рухнуло на пол уже бездыханным.

Свершив свою расправу, свирепые боги завыли, зарыдали, захохотали множеством голосов, и так страшно было их торжество, что многие зажимали уши и закрывали глаза. Хохоча и рыдая, окутанные черным дымом, сыновья Матери бедствий вылетели прочь сквозь разбитые врата, и их жуткая песнь еще долго не стихала в отдалении.

***
Солнце, побиваясь сквозь крону смоковницы, слепило Ладише, но он не менял положения. Голова его покоилась на коленях Дархи, и та легко втирала в шрамы на лбу угольный порошок. Ему было так хорошо, что говорить не хотелось, а она ни о чем не спрашивала, и они долго молчали, пока Дархи продолжала свою работу. Вскоре она завершила рисунок широким мазком в верхней части лба и отряхнула руки.

– Вот и все. Теперь океан как будто волнуется.

Блаженное спокойствие, овладевшее им, было так сладко, что Ладише не хотелось подниматься с ее колен. Дабы продлить их счастливое уединение, он спросил:

– Как ты думаешь, сестрица Дархи, почему Мать бедствий за меня заступилась? Ведь я надел венец Эрьи и явился к ней самозванцем, и она всяко знала, что свободу я даровал ей не по своей воле.

– Об этом лучше спросить у нее, – усмехнулась Дархи. – Тайны чужих душ известны лишь Создателю, и я не могу говорить за Мать бедствий, как вы ее зовете. Но на ее месте я была бы благодарна за то, что ты оставил в покое мое потомство и, зная его силу, не пользовался властью над ним.

Уже много лет замечаю за большей частью своего окружения — в сети и в жизни — один отвратительный, на мой взгляд, недостаток. Многие люди легко разбрасываются обещаниями. Там, где я скажу "мысль интересная, но обещать ничего не могу", "может быть, когда-нибудь" или "прости, боюсь, ничего не выйдет", они говорят "сегодня постараюсь", "к НГ точно будет", "завтра обязательно", "не ссы, все сделаю в срок". Иииии... догадайтесь, дамы и господа, сколько из этих заявлений в итоге оказывается правдой?

Причем ладно бы они касались какой-то ерунды вроде фанфиков или поздравлений, так нет, зачастую вопросы касаются денег или каких-то обязательств, от которых зависят другие люди. Из одногруппника, помнится, полтора месяца выбивала долг в два рубля.

Притом я не думаю, что люди так легкомысленно относятся к своим словам из-за сознательного желания меня подвести или общей сучности натуры. Вполне возможно, они искренне считают, что вопрос неважен, человек не обидится или обойдется, да и просто забывают о своих обещаниях. Может быть и так, что они используют мою любимую технику откоса: если нельзя отказаться, нужно со всем согласиться и не сделать. Но, честно говоря, не понимаю, зачем пользоваться такими приемами в сетевом общении, где никаких навязанных обязательств нет и все обещания ты даешь по доброй воле.

Мы не всемогущи, не у всех получается выполнить тонны наобещанного, это естественно. Но всегда можно сказать (причем лучше заранее), что ты не смог или не сможешь, чтобы человек не рассчитывал на тебя и успел изменить планы, пока не поздно!

Возможно, такое пренебрежение к собственным словам нормально, и это мое семейство научило меня внимательно относиться к обещаниям, тогда как у остальных они не вызывают священного трепета. Возможно, мне стоит вести себя точно так же и обещать легко и безответственно. Я, знаете ли, затрахалась доверять, рассчитывать, надеяться. И если вы, читая этот пост, подозреваете, что я имею в виду вас, то вы не ошиблись, именно вас я и имею в виду.

Задумалась, откуда у Халиноми мог взяться боевой опыт и как они вообще жили до встречи в одноименной местности.

С Райхо все более-менее ясно: у него боевого опыта либо не было, либо было очень мало, ведь Герна — местность настолько дикая, племена ее так рассеянны, а люди так миролюбивы, что воевать там решительно не с кем. О миролюбии местных жителей можно судить хотя бы по тому, что, если верить "Повести о преображении", Райхо за время жизни на родине принес "много бед", а между тем, его не выпнули за порог, запретив возвращаться под страхом смерти, но он сам ушел искать приключений. Вполне возможно, среди Халиноми только Райхо отправился в путь без наводки Йарны, хотя, живя в своей глуши, вряд ли мог представить, что в мире существует еще хоть что-нибудь, кроме речной долины, где он рос. Он, по сути, отправился в никуда и, может, лишь во время своих странствий повстречался с Йарной.

Поэтому у Райхо преобладал опыт охотничий и поэтому же он лучше прочих стрелял из лука: куда труднее сбить птицу с ветки или зверя в прыжке, чем попасть в человека. Если же дело доходило до ближнего боя, Райхо, вероятно брал не умением, а исключительно силой и ловкостью.

Что касается Ладише, его боевой опыт у меня тоже вызывает сомнения. Ладише жил в еще большей заднице мира, чем Райхо, и, если Герна, хоть и дикая, была изобильна и отличалась мягким климатом, то крайний запад Суари вряд ли пользовался популярностью у туристов. Племена его жили не сказать чтобы в нищете, но в большом напряжении, и, уживаясь с силами природы, просто не могли тратить время и энергию на борьбу еще и между собой. Возможно, когда извергался вулкан и источники воды несколько недель бывали отравлены, за воду и разгоралась какая-то борьба, но все это было нечасто. Полагаю, кроме охотничьего опыта, Ладише мог получить разве что опыт выдерживания экстремальных нагрузок и стрессов вроде обезвоживания, а также опыт съебывания от местной стремной фауны. Возможно, за всю его сознательную жизнь межплеменные столкновения случались раз, ну, два от силы, и, возможно, именно в них Ладише проявил себя так, что привлек внимание Йарны. Но к плодам опыта его дарования отнести нельзя, это именно дарования. Такой себе воин-самородок.

Стоит думать, чтобы прельстить Ладише, Йарна втирал ему не про могущество и вседозволенность, чем подкупил Тессе, а говорил нечто вроде: что тебе делать в твоей дыре, ведь мир так огромен и разнообразен, а ты так талантлив, представь, сколько чудес ты сможешь увидать, если отправишься в путь, ведь с твоими дарованиями никто не встанет у тебя на пути.

Что касается Тессе, то его опыт не вызывал бы вопросов, если бы не возраст героя. Тессе жил в самом сердце Суари, где племена постоянно грызлись между собой, и всяко должен был участвовать в местных разборках... если бы на время ухода из дому ему не было пятнадцать лет. Сам по себе это возраст уже не детский, но если Йарна разглядел в юном Тессе непревзойденное воинское мастерство, значит, мальчик должен был принимать участие в межплеменных схватках с... эээ... двенадцати лет, выходит? Причем, если учесть, что Тессе таскается с секирой, а не с луком или пращой, лучше всего он приспособлен к ближнему бою. И знаете, я хотела бы посмотреть на двенадцатилетнего мальчика, который косплеит Гимли.

Прельстить Тессе Йарне не составляло труда: отличаясь свободолюбием и стремлением к могуществу, он легко поддался обещаниям в духе "перед тобой склонятся величайшие из вождей, а над тобой господина не будет".

... Стоит полагать, своим прозвищем Халиноми обязаны местности под названием Гала-(га)-Нома, в которой впервые повстречались и приобрели первоначальную известность в межплеменных сражениях. В дальнейшем, воюя за хардилейских владык, они представлялись как "такие-то из Гала-Номы", а так как в суатрийском произношении почти все окончания слов смягчаются, название области звучало в их устах как Хали-Номи и запоминалось куда лучше личных имен. Так они и стали известны как "чуваки из Хали-Номи", а затем имя Халиноми стало обозначать их самих. Сами себя они так, конечно, не называли.

Очередная история из жизни Дархи и Халиноми. Тут есть страдания о неразделенной любви, уродливый котенок, а также немного насилия, в том числе убийство ребенка и детеныша животного.
______________________

Караван появился на закате и тащился необычайно медленно. Полтора десятка стражей то ли изнемогли под жарким солнцем, то ли давали себе труд лишний раз оглядеться — недалеко было от этих мест до дурной славы Медного берега и племен северной Суари. Полтора десятка людей сопровождали мулов, тянущих две большие и маленькую, похожую на шатер, повозку. Едва завидев их, Тессе рухнул за красную скалу и теперь лежал на животе, скрытый от взглядов путников, горячий ветер облизывал ему лоб.

Халиноми провели в красной пустоши полтора дня, дожидаясь каравана, в котором царь Эребсалема перевозил своего сына. Голову царевича господин Сувия, наместник Эш-Герефа, оценил в пятьсот мер серебра, но не серебро заставило Халиноми явиться к Сувии и просить дозволить им остановить караван. До Тессе дошли слухи, что наместник похитил детеныша богини Ламат, чудовищной кошки, что за один прыжок преодолевала сотни верст и сотни лет и могла бежать по ткани бытия словно по земле. На просьбу Тессе отдать ему, кроме серебра, котенка в обмен на голову царевича наместник немедля согласился, то ли не зная подлинной ценности этого существа, то ли задумав обмануть Тессе.

Жара стояла невыносимая, все время, что Халиноми ждали караван, они старались находиться в тени красных скал. Изредка дремота сковывала кого-нибудь из них, но вскоре солнце добиралось до его лица, заставляя просыпаться и снова менять укрытие.

Быстро темнело. Стражи каравана зажгли факелы, и Тессе ждал, когда же люди и мулы остановятся на ночлег, но те все двигались и двигались, и вскоре лишь мерцающие точки огней в черноте ночи указывали их путь.

читать дальше– Они будут идти до света, – прошептал ему на ухо Ладише. – Тут так жарко, что лучше отдыхать днем.

Тессе устало потер шею. От долгого ожидания он начинал звереть, но не мог не признать, что стражи царевича правы. Сам он, хоть почти не двигался, ожидая повозки, и старался сидеть в тени, промок насквозь, да и голова начала болеть. Но образ огромной кошки, летящей сквозь версты и годы, неотступно стоял перед глазами, и Тессе ответил негромко:

– Идем за ними, не зажигайте огня.

И они пошли во тьме, стараясь не терять из виду факелов впереди и не подбираться слишком близко, чтобы не быть замеченными прежде срока.

Ночной воздух был прохладен и свеж, усталость покидала Тессе, и он надеялся, что с наступлением утра ему и товарищам хватит сил разбить устроившийся отдыхать отряд. Долгое ожидание измотало их, но сколько идут эти люди? Не утомлены ли они куда сильнее преследователей? Не сбежит ли царевич, когда они схватятся с охраной? Эти мысли бродили в его голове, когда он брел от скалы к скале, не прячась, развернув плечи, жадно вдыхая прохладный воздух. Кто мог увидеть его?

Но вот снова пришлось затаиться, давая отряду пройти дальше – слишком уж медленно двигались люди и мулы, слишком быстро преследовали их Халиноми. Небо стало светлеть, и идти так же открыто, как ночью, было теперь опасно. Красная пустошь уступала место редкому лесу – уже можно было видеть вдалеке темно-зеленую полосу. Шествие остановилось. Тессе слышал голоса, но слов разобрать не мог. Ему показалось, охрана царевича решает, стоит ли разбить стоянку в лесу или на открытой местности. В конце концов, видно, сошлись на том, что в пустоши, чей мрачный лик расцвечивали лишь выступающие из земли красные скалы, врагу укрыться труднее, чем среди деревьев. Достали из большой повозки легкие тростниковые заслонки и вкопали их в землю, чтобы защититься от ветра и солнца. Выставили часовых на каждую сторону света, и, когда солнце поднялось над зловещим краем, стоянка, наконец, затихла.

Из белого шатра в меньшей повозке так никто и не появился, но Тессе видел, как один из охранников царевича заглянул туда и сказал что-то. Стало быть, в шатре и вправду есть люди. Тессе все сидел, прижавшись спиной к скале, не давая знака товарищам. Ему хотелось дождаться той изнуряющей жаркой поры, когда дозорные ослабят бдительность, а прочие, спящие на земле, будут разморены и разбиты.

Но медлить до полудня было нельзя. Жара и бездействие утомляли и самих Халиноми, а кроме того, Тессе не знал, как часто будут меняться часовые. Потому, выждав, когда солнце поднимется на полногтя от края земли, а лоб и спина покроются испариной, Тессе сказал едва слышно:

– Райхо, постарайся пристрелить их так, чтобы не наделать шума.

Несмотря на непревзойденное мастерство, с которым Райхо Итуварла стрелял из лука, Тессе не рассчитывал на успех. Как ни утомились часовые за ночь перехода и утреннее бдение, вряд ли ни один не услышал бы звука спускаемой тетивы, крика или падения товарища. И все же это лучше, чем сразу бросаться в бой.

Райхо краем глаза выглянул из-за скалы. Тессе и сам видел, что один из часовых смотрит едва не прямо на них, и стоило бы подождать, пока он отвернется, или чем-то отвлечь его. Прячась за красным утесом, Райхо натянул лук, наложил стрелу на тетиву, затем, встав рядом со скалой, в мгновение ока выстрелил. Тессе показалось, что он даже не целился: часовой рухнул где стоял, древко стрелы торчало из середины груди. Райхо успел пристрелить еще одного, пока на стоянке не подняли тревогу. Тессе, Ладише и Йарна, достав щиты, бросились в бой. Над их головами просвистело еще две стрелы – первая пронзила плечо одного из охранников, вторая ушла в песок. А затем стрелы полетели с другой стороны, и Тессе пришлось прикрыть щитом грудь и голову.

Но вот столкнулись. Тессе, едва различая лицо противника, ударил секирой наискосок – и даже щит в несколько слоев кожи и дерева не помог несчастному. Удар был так силен, что рука, державшая щит, не выдержала и упала, позволяя лезвию уйти следом и разрубить плечо. Второй охранник подскочил сбоку, и Тессе, ослепленный на миг бьющим в глаза солнцем, ударил наугад, едва задев щит противника. Что-то острое и длинное оцарапало бок, но Тессе отскочил в сторону – и на этот раз не промахнулся. Хотел было схватиться с молодым воином, уже бегущим к нему от белого шатра, но стрела, примчавшаяся справа, задела висок врага. Юноша рухнул, обливаясь кровью, и Тессе, не зная, смертельно ли ранение, отсек ему голову.

Шатер возвышался перед ним, белый, невыносимо яркий, слепящий глаза, утомленные жарой и бессонницей. Чувствуя, как бьется в голове кровь, Тессе отдернул полог.

Он сам не смог бы сказать, что ожидал увидеть. В его воображении царевич Эребсалема был мальчиком лет десяти или юношей лет тринадцати, но в крытой повозке Тессе увидел женщину необычайной красоты с годовалым ребенком на руках. Женщина вскрикнула и словно бы рухнула вперед, закрывая сына своим телом, и Тессе замер, и образ кошки, летящей сквозь пространство и время, впервые за много дней померк для него. Так стоял он в поту и крови, не отрывая взгляда от лица женщины, а она смотрела на него в слезах, и в глазах ее он видел ужас и страдание.

– Что ты там застыл? – Райхо заглянул в повозку через его плечо, и Тессе вдруг испугался, что Райхо, с горячей головой и холодным сердцем, убьет женщину глазом не моргнув.

– Пошел прочь! – рявкнул Тессе не оборачиваясь, и Райхо отступил.

Наверное, его внутренняя борьба, отражаясь на лице, делала черты совершенно дикими, потому что женщина в повозке взглянула на него с еще большим ужасом, чем прежде. И вот что-то сломалось, наконец, в его сердце, и вздох, вырвавшийся из его груди, больше походил на стон. Вспоминая язык царств Хардилеи, Тессе произнес:

– Я не трону тебя и твое дитя. Есть ли у тебя знак царя Эребсалема, чтобы я мог принести его моему господину как свидетельство смерти младенца?

Женщина закивала и сняла с шеи тяжелую золотую цепь, к которой крепился состоящий из двух половин бронзовый шар. Тессе попытался вскрыть его, но только сломал ногти, а лезвие ножа лишь царапало части шара, никак не разъединяя их. В конце концов, он решил, что наместник Эш-Герефа сам разберется с необыкновенной подвеской, и спрятал ее за пояс.

– Оставайся со мной, – сказал Тессе женщине. – Твой господин мертв, а мой желает получить голову царевича. Я охраню тебя и твоего сына от всякого, кто посягнет на вас, и укрою в благословенной стране, где вы ни в чем не будете нуждаться. Ни одного врага не останется у тебя, и всякого, кто возжелает твоей смерти, я убью раньше, чем он сможет воплотить задуманное.

Он хотел притронуться к ее волосам, но женщина дернулась, стоило ему протянуть руку, и Тессе убрал ладонь. Сладко и горько сделалось ему, и он задернул занавесь, едва не силой заставив себя оторвать взгляд от пленницы. Он не чувствовал ни жары, ни усталости, ни даже боли в распоротом боку. И лишь встретившись взглядом с Ладише, Тессе словно бы вернулся к действительности.

– Мы отвезем эту женщину и ее сына в дом сестрицы Дархи, господину же принесем цепь и голову другого ребенка. – Тессе вытащил из-за пояса золотую цепь, и Ладише и Райхо зажмурились – так ярко сверкало солнце на ее звеньях. Йарна заулыбался.

– Верно ли я понял тебя, мой друг, что ты хочешь забрать женщину себе и не трогаешь мальчишку, дабы она тебя не возненавидела?

– Верно.

Ладише произнес осторожно:

– Что если господин наместник заметит подмену и накажет нас? Почему не сказать, что мы не нашли царевича, что в шатре везли просто богатую женщину, что мы ошиблись? Или мысль о том, что чудесная кошка попадет в чужие руки, тебе невыносима?

Тессе удивленно уставился на него. О кошке он и думать забыл.

– Если господин наместник узнает, что царевич жив, кто поручится, что он не будет его преследовать, что не разошлет за ним отряды куда многочисленней нашего. Кто знает, как велика его ненависть к царям Эребсалема и когда он прекратит преследовать их род.

Судя по лицу Ладише, ему не нравился этот замысел, Йарна, напротив, лучился каким-то диким, неприятным торжеством. Только Райхо, похоже, не определился с выбором: ничего, кроме любопытства, в его глазах нельзя было увидать.

– Мы сделаем как ты скажешь, – наконец, отозвался Ладише, – но реши сначала, что ты станешь делать, если господин наместник знает царевича в лицо.

– Годовалого младенца? – фыркнул Тессе. – Все они одинаковы, да и где он мог его видеть! Ему нужен царский знак, я его доставлю, а голова вряд ли сохранится так хорошо, чтобы различить черты.

Ладише вздохнул, ничего не ответил и направился к большой повозке – посмотреть, что осталось от имущества охранников и пленницы. Райхо последовал за ним.

... Много дней шли они на юг, останавливаясь среди суатрийских племен, и достигли, наконец, земли ларокши с их городами из глины и кирпича и тихого предместья Нар-Га-Суана, где в тени кленов и смоковниц стоял дом Дархи. Старая рабыня вышла им навстречу, а за ней появилась и сама Дархи с младенцем на перевязи и сердечно приветствовала их. Тогда Тессе вывел из повозки свою пленницу и представил так:

– Это Лахноам из Эребсалема и сын ее, Идо, которых мы взяли у Медного берега, и, хоть я не властен в твоем доме, сестрица, прошу тебя позаботиться о них, пока я не смогу увезти их в другое жилище.

– Ты и твои друзья всегда желанные гости в моем доме, – легко отозвалась Дархи, ласково беря женщину за руку, и обратилась к ней на языке царств Хардилеи. – Добро пожаловать в Нар-Га-Суан, Лахноам из Эребсалема. Я Дархи, наложница твоего господина и хозяйка этого дома. И ты, и твой сын можете жить здесь сколько пожелаете и ни в чем не будете знать отказа.

Прекрасная Лахноам благодарила ее, но выглядела подавленной и печальной, и тяжело было Тессе видеть ее уныние. Тогда он отвел Дархи в сторону и обратился так, чтобы никто, кроме нее, не мог слышать.

– Сестрица, милая сестрица, – зашептал он, сжимая ее руки, – ты видишь, как печальна моя гостья и как боится меня. Много дней шли мы к тебе, и ни разу она не подняла на меня глаз. Обратись к ней, скажи, что я ее не обижу, что охраню от всякого врага, подарю все, чего ни пожелает ее сердце, и сына ее приму как собственного, ты знаешь мое сердце, ты женщина, тебя она легче послушает, помоги мне, милая сестрица, успокой ее, утешь ее, ничего для тебя не пожалею...

– О, разумеется, я попытаюсь утешить твою гостью, – отвечала Дархи, – и, если есть в ней хотя бы крупица доброго чувства к тебе, уверена, она тебя полюбит, когда узнает сокровища твоей души.

Дикое торжество загорелось в нем, и слова ее пробудили почти угаснувшую надежду, и он крепко обнял Дархи и расцеловал.

Лахноам отвели прохладную тихую комнату, выходящую окнами в сад, и Тессе надеялся, что покой, царящий в доме, исцелит ее душу. Сам же он, едва переночевав, отправился в путь, не желая более смущать возлюбленную своим обществом и надеясь втайне, что, когда он вернется, Лахноам встретит его куда благосклоннее. Хотя больше прочих своих товарищей Тессе любил Ладише, нынче он жаждал той легкости и жестокости, которой из них четверых лишь Райхо обладал в полной мере. Потому именно Райхо он попросил сопровождать его в Эш-Гереф.

Они шли по ночам, а днем, когда спускалась жара, устраивались на привал. Как легко, как славно было идти вдвоем, не думая ни о чем дурном. Будь с ним Ладише, тот непременно стал бы призывать к осторожности, Райхо же принимал все как должное, и, когда они миновали Суари и дикие области Герны, в суете и многолюдстве хардилейских городов предстояло им воплотить последнюю часть их обмана. Долго бродили они по невольничьим рынкам, близ которых собирались родители, желавшие продать не нужных им детей. Там и нашли они мальчика полутора или двух лет от роду, отдаленно напоминавшего царевича. Больше всего он походил на Маури, и от этого сходства у Тессе сделалось тяжело на сердце. Он отдал матери четырнадцать мер серебра и, не слушая ее благодарностей, вывел ребенка за ворота. Там он перерезал мальчику горло и отрубил голову, и с этой ношей они двинулись дальше.

Еще несколько дней после того продолжался путь до Эш-Герефа. Детская головка высохла на солнце – Тессе нарочно не убирал корзины в тень на привалах, надеясь, что безжалостные лучи иссушат лицо и надежно скроют их обман. Ни хищные птицы, ни насекомые не слетались на дармовую трапезу, и запах тлена лишь раз тронул ноздри Тессе прежде, чем исчезнуть. В засушливом краю, через который они шли, казалось, даже гниения не существовало.

... Наместник Эш-Герефа принял их радушно, хотя и ожидал гораздо раньше. Тессе поставил перед ним корзину и подал золотую цепь с бронзовым шаром, который господин Сувия тут же вскрыл без всякого труда. Внутри обнаружилось что-то похожее на коготь большого животного, облитый золотом. Некоторое время наместник вертел коготь в пальцах, затем обратился к Тессе:

– Ты знаешь, что это?

– Понятия не имею, – честно ответил тот. – Я снял эту вещь с шеи царицы Эребсалема.

– Она не царица, – отозвался наместник, не отрывая глаз от позолоченной вещицы. – Царица умерла две луны назад, мать царевича – одна из наложниц. Это коготь птицы Ятур, очень редкая вещь. Просто превосходно, что ты добыл его.

– А что он делает? – полюбопытствовал Райхо, и господин Сувия взглянул на него с удивлением.

– Делает? – недоуменно произнес он. – Что он должен делать? Это знак власти и великая ценность, счастлив кто им владеет. – Он снова перевел взгляд на Тессе. – Ты и твои друзья оказали мне большую услугу, Тессе из племени лакми, и, если в корзине то, что я думаю, ты получишь свою награду.

Сувия приподнял плетеную крышку и едва мазнул взглядом по отрубленной голове.

– Убери, – велел он рабу, стоявшему у стены. – И пускай мне принесут кошку и серебра полтысячи мер.

Раб удалился, наместник снова обратился к Тессе.

– Не хочешь ли ты с твоими товарищами и дальше служить царям Эш-Герефа? Вскоре внесут вашу награду, и ты увидишь, как я и мой царь, да отступит его недуг, можем быть щедры.

– Если сойдемся в цене – с радостью, – усмехнулся Тессе.

В зал вошли четверо мускулистых рабов – на плечах их лежали толстые стержни, поддерживающие деревянную клетку, в которой сидело существо размером с собаку. Когда клетку опустили, Тессе увидел, что это котенок, огромный и определенно самый уродливый из всех котят, что ему доводилось видеть. Короткая и клочковатая черно-серая шерсть топорщилась во все стороны, огромные, навыкате, светло-синие глаза оказались лишены зрачков, а верхние и нижние клыки выступали так сильно, что котенок не мог закрыть пасть. Чудовище издавало низкие звуки, похожие на скрежет, и все в нем было так несоразмерно и ужасно, что господин Сувия едва заметно передернулся.

– Почему его держат в клетке? – Тессе подошел ближе и присел на корточки рядом с котенком. – Он так зол?

– Не слишком, – отвечал наместник. – Но укусить может. Яд этих тварей не смертелен, пока они молоды, но и он заставит тебя завидовать мертвецам. Если не хочешь нести клетку, мои люди подержат его, а ты надевай ошейник. Заодно и поглядим, насколько ты ловок.

Четверо рабов открыли клетку и крепко держали котенка, пока Тессе надевал на него веревку с поспешно свитой петлей. Чудище, хоть и устрашающего облика, нрава было не более злобного, чем обычный котенок, попавший в незнакомое окружение. Первое время он пытался вырываться, затем присмирел и принялся задумчиво глодать ладонь Тессе, изредка царапая ее зубами, но кожи так и не прокусил.

– Его уже можно кормить мясом, – сказал Сувия, наблюдая за ними. Он хотел добавить еще что-то, но тут Райхо с любопытством потянулся к котенку, и чудище, издав полный ужаса крик, с такой силой рванулось из рук людей, что рабы едва удержали его, а веревка ободрала Тессе ладони. Хрипя и вырываясь, котенок все тянул и тянул своих пленителей прочь от места, где они стояли, как будто не было для него в целом мире ничего важнее, чем убраться как можно дальше. На миг показалось, что очертания уродливого туловища поблекли, а кончик морды словно бы растворился в воздухе. Но длилось это не более трех ударов сердца – зверь был слишком юн, а кроме того, отягощен повисшими на нем людьми, чтобы вступить из пределов мира на ткань бытия. Поняв, что освободиться не получится, чудище принялось метаться и выть, и Тессе, удивленный сверх меры его безумием, едва не выпустил веревку.

– Что такое с проклятой кошкой! – вскричал он, вцепляясь в тощий загривок, чтобы не задушить чудище петлей.

– Он как будто боится огня, – удивленно отвечал Сувия. – Эй, вы! Бросьте кошку, проверьте, что горит! – крикнул он рабам.

– Какого огня? – Оставшийся один на один с беснующимся животным, Тессе насилу удерживал его.

– Десять дней назад в зверинце, где его держали, загорелась солома. Он точно так же рвался и кричал, пока его не вынесли прочь.

Котенок постепенно затих в руках Тессе и снова принялся глодать его ладонь. Изредка он вздрагивал всем телом и оборачивал пустые бледные глаза к Райхо, словно бы ждал чего-то.

Рабы вскоре вернулись и сообщили, что пожара поблизости нет, а еще через некоторое время внесли две корзины, наполненные слитками серебра. Следом за ними вошел худой старик в богатых одеждах и, склонившись к Сувии, что-то зашептал ему на ухо. Неожиданное сообщение, судя по всему, взволновало наместника, и если прежде казалось, что он готов говорить с Тессе еще долго, то теперь явно захотел выпроводить наемников поскорее.

– Что ж, надеюсь, вы довольны вашей наградой и не раз еще окажете услугу царям Эш-Герефа. Нынче мне придется расстаться с вами, ибо есть дела, требующие немедленного моего присутствия, почтенный Аба проводит вас до ворот.

Тессе забросил себе на плечи чудовищного котенка, а Райхо подхватил корзины – так, словно они ничего не весили, хотя каждая из них была не легче пятилетнего дитяти. Почтенный Аба вывел их за ворота, поклонился в пояс, выразив надежду, что они видятся не в последний раз, и скрылся за стенами Эш-Герефа.

… В Сефариде они купили козла, а за городом у озера Лод Райхо подстрелил двух змеешеек. Птиц отдали котенку, но он лишь тупо мял их лапой, словно не представляя, что делать с так неожиданно доставшейся добычей. Тессе подумалось, что в зверинце Эш-Герефа его кормили кусками мяса, уже снятого с туши, и разрезал грудь ближайшей змеешейки. Но лишь после того, как он наполовину стянул с птицы кожу, котенок, наконец, понял, что нужно делать.

– Ради тебя я прошел десятки царств, а ты ведешь себя глупее мула, – сказал Тессе с досадой. – Как вернемся – стану учить тебя охотиться, иначе никакого проку не будет.

Котенок поднял голову и посмотрел на него. Или не на него – по глазам без зрачка понять это было невозможно. Райхо бросил ему кусок козлиной ноги, но чудище отскочило, шипя и топорща клочковатую шерсть. Даже мяса не принимал он из рук Райхо, хоть и ходил вокруг куска, и обнюхивал, но так и не притронулся к еде. Слепой ужас, который его товарищ внушал котенку, приводил Тессе в недоумение. О, если бы мог он понимать кошачий язык, то непременно узнал бы причину этого страха. Нынче же он пытался лишь шагать как можно дальше от Райхо и на привалах привязывать веревку с петлей к своей лодыжке, чтобы чудище не сбежало.

Во время привала близ Сарфины – то ли большого села, то ли маленького города племени ларокши, в полутора днях пути до Нар-Га-Суана – Тессе ощутил, как покидает его беспечальная легкость, с которой проделал он путь в Эш-Гереф. В дороге только и было у него, что Райхо, котенок да бескрайнее небо, нынче же возвращался он к возлюбленной своей Лахноам, и как она его встретит – не ведал. Удалось ли Дархи склонить к нему ее сердце? Вняла ли Лахноам ее уговорам? Допустила ли хоть мысль, хоть проблеск доброго чувства к нему в дни его отсутствия? По мере того, как опускалась ночь, Тессе делался все более задумчив и мрачен. Рука его рассеянно ласкала морду чудовищного котенка, но мысли были далеко и от котенка, и от Райхо, и от Сарфины, и все одна другой тягостнее.

Что-то чуждое виделось ему в этой мрачности. Никогда прежде, приходя в дом Дархи, он не чувствовал тяжести на душе, ведь среди женщин Дархи была им самым преданным, да, быть может, единственным другом, и любила их, и ворота ее всегда были для них открыты. Нынче же, приведя в ее дом Лахноам, Тессе словно бы отнял у себя островок мира, и радость от встречи с возлюбленной мешалась в нем с мрачными предчувствиями.

Острая боль вывела его из задумчивости – к руке словно прикоснулись раскаленным ножом. Котенок, похоже, уставший от его ласки, прокусил ладонь, и теперь лизал кровь, катившуюся из раны. Бледные глаза его были полуприкрыты, в тощей груди рождалось низкое воркование, словно чудище пыталось убаюкать жертву. Вскочив, Тессе со злостью оттолкнул котенка, и воркование тут же прекратилось. Вокруг раны медленно разливалась боль, жар полз по руке, и огни звезд над ним словно подплыли слезами и сделались размыты и тусклы.

***
– Все ли тебе здесь нравится, милая Лахноам? Всего ли хватает тебе и твоему сыну? Учтивы ли рабы?

Когда Дархи вошла, красавица чесала косу. Малыш Идо ползал возле нее на скамье, играя материными волосами, и появление хозяйки, казалось, испугало его.

– Твой дом гостеприимен, добрая госпожа, – отвечала Лахноам учтиво. – Мне и моему сыну не на что пожаловаться, и в царском дворце в Эребсалеме не знала я такой доброты.

Внезапно она отбросила гребень и, подавшись к Дархи всем телом, рухнула ей в ноги.

– Помоги мне бежать отсюда, добрая госпожа, – взмолилась Лахноам, стиснув подол ее платья. – Пока не вернулся мой пленитель, помоги мне. У меня ничего нет, но отец мой владеет большими стадами в долине Сефариды, и, когда я доберусь к нему, стократно отплачу за твою доброту.

Дархи присела на колени и опустилась рядом с Лахноам.

– Чего ты боишься? – спросила она. – Почему не хочешь его дождаться? Разве в те дни, что шли вы от Медного берега, Тессе бывал с тобой груб? Или твой супруг жив и ты хочешь воссоединиться с ним?

– Господин мой мертв, и Тессе не обидел меня, – отвечала Лахноам. – Но мне страшно даже глядеть на него, и сына моего он убил бы не раздумывая, если бы я ему не глянулась. Он злой и жестокий человек, и я отдала бы все, что у меня есть, лишь бы оказаться за тысячи верст от него.

– О, Тессе не жесток, – мягко проговорила Дархи, поглаживая ее плечо. – Он верный друг и милосердный господин, и сострадание также присуще ему. Ко мне, маленькой рабыне, он отнесся тепло и учтиво, хотя кто я была тогда! А тебя он любит, и, если ты примешь его любовь, вряд ли о том пожалеешь.

– Он не любит меня, а только желает, – мотнула головой Лахноам. – Он страшный, страшный человек, он стоял предо мной в крови и пыли и готов был разрубить и меня, и сына, и лишь моя красота остановила его руку.

– Твоя красота смягчила его сердце, – отвечала Дархи. – Знай ты его как я знаю, уверена, что и твое сердце смягчилось бы. Дай ему хоть объясниться с тобой – и, быть может, страхи перестанут тебя терзать.

– Я знаю, он тебя любит. – Лахноам словно не слышала ее. – Дай мне уйти, и он достанется тебе одной, и все, о чем ты мне говорила, также будет твоим, ибо мне ни любовь его, ни дружба не нужны, я молю лишь о свободе.

Дархи встала. Лахноам все так же сидела у ее ног и выглядела несчастной и потерянной.

– Мне жаль тебя и, видит небо, я тебе сострадаю, – отвечала Дархи. – Но я не стану помогать тебе прежде, чем вернется Тессе. Ты увидела его в дурной час, но он не стал от этого другим человеком. Он любит тебя и потому отпустит, если увидит, что стремление его безответно. Об одном лишь прошу тебя – взгляни на него снова, дай ему говорить с тобой, и пускай сердце твое решит.

С этими словами Дархи покинула комнату, и тяжелый шерстяной занавес упал за ее спиной. Вслед ей неслись глухие рыдания пленницы.

***
Когда Тессе добрался, наконец, до предместья Нар-Га-Суана, голова и грудь его словно превратились в печь. Был ли тому виной яд, или жара, или возбуждение, поселившееся в нем в предчувствии встречи с Лахноам, Тессе не знал. Он препоручил котенка заботам обитателей дома и едва слышал сестрицу Дархи, остановившую его. Она говорила, что пыталась успокоить Лахноам и утешить, говорила, что просила ее дождаться своего пленителя и дать ему объясниться, говорила что-то еще, чего Тессе уже не слышал. Ему важно было лишь, что сестрица утешила Лахноам, и он целовал ей лицо и руки, и благодарил ее.

… Она сидела на скамье, необыкновенно прямая, уже, несомненно, знавшая о его возвращении. Казалось, с того дня, как он впервые увидал ее, Лахноам стала еще прекраснее, и лишь печать горя и тревоги, лежащая на ее лице, омрачала радость Тессе. Он подошел к ней тихо, склонив голову, и опустился на пол у ее ног.

– Я думал, – произнес он медленно, – что мое отсутствие даст тебе время примириться со мной. Думал, здесь ты отдохнешь от тревог и забудешь обо всем, что тебя пугало.

– Госпожа Дархи очень добра. – Голос Лахноам звучал отстраненно, будто она обращалась к нему из другого мира, куда Тессе не было ходу. – Я ни в чем не нуждалась, пока жила здесь.

Она избегала его взгляда, и от этого Тессе сделалось горько. Где-то внутри головы, за глазами разгоралась боль.

– Тебе не о чем больше тревожиться и нечего бояться: я обманул моего господина и принес ему голову другого ребенка. Нынче он уверен, что ты и твой сын мертвы, и не станет вас искать.

Но напрасно он думал, что его слова успокоят Лахноам. В глазах ее отразился лишь еще больший ужас. Голова горела, словно ее залили расплавленной медью. Тессе схватил невольницу за руки, и она отшатнулась в страхе, но он крепко стиснул ее ладони и заговорил яростно и отчаянно, голос его напоминал стон.

– Оставайся со мной, прекрасная Лахноам, я никому не дам тебя в обиду, я убью по одному твоему слову, и все, чего ни пожелаешь: богатство, власть, землю, небо – дам тебе. Все царства Хардилеи, все племена Суари приведу к твоим ногам, и будешь ты не наложница, но царица, всякий, знающий твое имя, позавидует тебе, и, если думаешь ты, что несвободна и живешь у меня в плену, тогда ты ошибаешься, потому как это я, я раб твой и был им с того дня, как впервые увидал тебя. Скажи, чего ты желаешь, и все, что ни назовешь, все будет исполнено.

Она впервые подняла не него глаза. Ни искры доброго чувства не было в них, лишь печаль и тревога, и сердце Тессе упало.

– Я желаю лишь свободы, господин, – тихо сказала она. – Умоляю, дай мне уйти.

Тессе вскочил. Он уже плохо различал предметы перед собой, и лицо Лахноам будто заслоняла горячая чернота. Боль сделалась почти нестерпимой, и, не в силах больше выносить ее, он выскочил из комнаты.

В тот вечер он рано лег и долго спал, проснувшись лишь к концу следующего дня, чтобы смочить иссохшее горло. Голова горела, словно сжатая раскаленным обручем, и Тессе вышел в сад, надеясь, что прохлада закатного часа облегчит его страдания. Необыкновенное зрелище предстало его глазам, а может, то была лишь видимость, порожденная воспаленным рассудком. Чудовище из Эш-Герефа гналось за олененком, роняло его на землю, выпускало по собственной неловкости, снова загоняло и снова давало убежать. Казалось, котенок никак не может убить свою жертву, но и олененок, хоть и не был ранен, никак не мог спастись от преследователя. Тессе подумалось, будто олененок оглушен: когда тот снова упал и замер, из уха его сочилась струйка крови. Впрочем, возможно, то был лишь обман зрения, порожденный неверным закатным светом и недугом. Вот Дархи подошла к детенышам и положила конец странной игре, перерезав олененку горло. Несколько мгновений котенок бессмысленно пучил бледные глаза на труп, затем вгрызся в рассеченную шею и принялся разрывать рану.

… На следующее утро ему полегчало. Боль ушла из головы и переместилась в тело, но то была тупая ноющая боль отходящего недуга, и Тессе презрел ее. Во всех членах ощущалась слабость, однако голова была легка и рассудок ясен. Тессе сел на постели, затем медленно поднялся. Он не ел полтора дня, но голоден не был. Сковавшая его слабость мешала ощутить что-либо кроме самой себя.

Решив не тянуть с горьким делом, что ему предстояло, Тессе отправился навестить свою пленницу. Лахноам еще спала, когда он вошел, но тут же проснулась и взглянула на него с растерянностью и страхом. Тессе и сам знал, что имеет вид болезненный и дикий, и не нашлось бы худшего способа прельстить Лахноам. Но нынче он не искал ее благосклонности.

– Жаль будить тебя, прекрасная Лахноам. – Он скользнул печальным взглядом по ее лицу. – Но нынче у меня для тебя радостная новость. Я обещал, что выполню любое твое желание, и я отпущу тебя. Мне горько видеть, как ты меня сторонишься, но что я был бы за глупец, если бы не понял, что противен тебе. Я дам тебе мула, и тридцать мер серебра, и двух рабов из дома Дархи, что проводят тебя куда ты укажешь. С того часа, как ты выйдешь за ворота, ты умрешь для меня, и я оплачу тебя как мертвую и не стану ни искать, ни преследовать.

Только теперь взглянула она на него без ужаса и отвращения. Робкая радость была в ее глазах, и Тессе снова сделалось горько и сладко одновременно. Вскочив с постели, Лахноам бросилась к его ногам, обняла колени и воскликнула в порыве благодарности:

– Да благословит тебя Творец, добрый господин! Знай же, что в этот миг Лахноам любила тебя, любила всем сердцем и ввек не забудет твоей доброты.

… Она ушла на следующий день, и Тессе отдал ей, как и обещал, серебро и мула, двух юношей из дома Дархи и девочку-хардилеянку, чтобы та переводила им слова Лахноам. Дархи смотрела на девочку задумчиво и печально – быть может, вспоминала себя в ее годы, когда ее точно так же, как это дитя, отдали Халиноми, чтобы она переводила им речь лаорских владык?

Лахноам расцеловала Дархи и старую рабыню, мать сопровождавших ее юношей, обняла Хати и Маури, поклонилась по очереди Халиноми и ниже всех – Тессе. Ему хотелось задержать ее, броситься ей в ноги и молить остаться, хотелось запереть ее за высокими городскими стенами и одарить всем, о чем она попросит, лишь бы оставить у себя. Но он любил ее – и не мог держать в неволе.

Он нанес на лицо траурные знаки из красной глины и ушел далеко от города и от предместья, в саванну, взяв только нож, чтобы защититься от хищников. Там метался он среди красных скал, пока силы не отказывали ему и смертельная усталость не скрадывала его горе. Ах, если бы мог он, как его ведьма-мать, обернуться гепардом, покрыть за прыжок два человеческих роста, он бы, верно, смог убежать от своей беды. А будь он одного рода с котенком из Эш-Герефа, бежал бы по ткани бытия, и тогда самое время пошло бы вспять, и не было бы всех его бед, и Халиноми не узнали бы о щедрой награде, и кто-нибудь другой выслеживал бы в пустошах Герны караван.

Нет!

Тессе понял это необыкновенно ясно, и даже усталость последних дней отступила перед новой мыслью. Ни Ладише, ни Райхо, ни Йарна, никто другой, кроме него, не должен был пробиться к той повозке. Потому что во всех этих случаях прекрасная Лахноам и ее сын были бы мертвы. Возможно, Создателю угодно было, чтобы именно Тессе добрался до нее, потому как в его сердце нашлась струна, которую Лахноам сумела тронуть. А все, что он делал и думал после этого, было ошибкой, ведь Творец не предназначает своим детям ничего, что заставило бы их страдать. Ему следовало отпустить Лахноам гораздо раньше – как только он понял, что противен ей, но с упорством, достойным лучшего применения, он продолжал держать ее при себе. Тессе не знал, смеяться ему или злиться, лишь одно представлялось ясным: если бы он и вправду мог вернуться назад во времени и отказаться от просьбы Сувии, не видеть и не знать Лахноам, то оставил бы все как есть.

И, стоило ему понять это, боль начала уходить. Медленно, будто нехотя возвращала она ему его душу, и на седьмой день своего блуждания Тессе вернулся в предместье. Глина давно потрескалась и осыпалась с его лба, волосы слиплись от пота. Он вошел в сад Дархи прежде рассвета, и нашел бьющий из земли ключ и ручей, и, раздевшись донага, смыл остатки траурных знаков, затем вымылся весь и, оттянув косу, отхватил ножом почти всю длину.

Лежа у ручья, глядел он в бегущую воду, и солнце вставало над ним, и в груди его было легко и пусто, а в голове – необыкновенно ясно. Он словно пришел в себя после долгой болезни, все вокруг казалось значительным и важным, наполненным новым, еще непонятным смыслом.

Кто-то склонился над ним, и он узнал Дархи, за спиной у нее спала в перевязи маленькая дочь. Дархи показалась ему необычайно красивой, и некоторое время он любовался ею, затем отвернулся к воде.

– Я был самонадеян и глуп, – сказал он. – Думал, что смогу обмануть наместника и получить одновременно женщину и кошку, а в итоге потерял обоих.

– Вовсе ты не потерял кошку, – сказала Дархи. – Котенок живет у нас, и ему здесь нравится. Вряд ли в ближайшие годы он нас покинет.

– Я мечтал преодолеть на его спине пространство и время, мечтал о могуществе, равного которому не найдется среди людей. Я должен был играть с ним, я должен был учить его охоте, но все это делала ты, когда я отдался моему горю. Ты будешь ему лучшим другом, чем я, и лучше о нем позаботишься. – Она хотела говорить, но Тессе махнул рукой. – Не утешай меня, я не обижен. Лучше уж ты, чем Йарна. – Он слабо усмехнулся.

Снова воцарилось молчание.

– Ты все ищешь могущества, – сказала, наконец, Дархи. – А между тем, ты только что отпустил женщину, которую любил, и чудище, о котором мечтал. Для этого нужно не меньше дарований, чем чтобы ступить из предела мира на ткань бытия.

И, хотя Тессе знал, что она говорит так, лишь бы его утешить, ему сделалось радостно.

Я не особо хочу расписывать, что произошло за год, поэтому просто напишу вещи, о которых хочется поговорить. Часть из них даже не относится к этому году, но все еще волнует меня.

# Хоть многие мои школьные сочинения напоминают средний фикбук и мне уже не особенно близки образы, которые я там описываю, мне нравится их перечитывать. Особенно историю Халиноми, которую я писала в одиннадцатом классе, — огромный цикл повестей, рассказов и проходного бреда, удивительно, сколько может написать человек за год. Конечно, мне не все там по душе, иногда я радуюсь, что это позорище никто не увидит, но сколько же в нем любви! И все сюжеты так бледны на ее фоне, так скучны, что мне порой даже неинтересно читать о приключениях персонажей, хотя я люблю движуху. Сцены их общения — вот что действительно важно. Читая их, я как будто погружаюсь в теплые объятия мира ли, живого ли существа.

Сейчас я пишу не так. Сейчас сцены общения между героями выглядят холодно (по крайней мере, в сравнении со школьными сочинениями), и не потому, что герои плохо друг к другу относятся. Но как только между ними появляется истинная близость, история заканчивается, и все остальное общение читатель додумает сам.

Читатель-то додумает, а я?

# Среди прочих драконов я до сих пор выделяю и ценю Глаурунга. Мне кажется, пообщаться с ним было бы мне полезно, да и не только мне, но вообще огромному количеству людей. Глаурунг видится мне образцом душевного здоровья, уверенности в себе и умения наслаждаться жизнью, причем не того инстаграмного варианта жизнелюбия, который сейчас пропагандируют, а настоящего. И это делает его привлекательным и особенным, и, если бы мне нравилось писать рейтинг, первый, о ком я хотела бы написать, был Глаурунг. Именно умение получать удовольствие от происходящего делает его секс-символом всея Арды в моих глазах.

# За что действительно могу поблагодарить этот год — так это за второй "Мир юрского периода". Фильм насквозь проштампован, и можете не трудиться напоминать мне обо всех его косяках, они не имеют значения. Важно только впечатление, которое фильм на меня произвел. Если после вторых "Тварей" (это где про Гриню) я еще по дороге домой забыла, о чем был фильм, то от "Мира" до сих пор, наверное, не отошла, а уж сразу после просмотра и вовсе было чувство, что мне нужно выпить и переосмыслить свою жизнь. Если в случае с людьми мое "он ничего такой" обозначает "он ничего такой", то в случае с рептилиями "он ничего такой" через пару дней превращается в "хочу от него детей". Я пыталась не привязываться к индораптору и пускала слюни на юных аллозавров, но прошло несколько дней — и кто бы мог подумать. Мне хочется ему сострадать, мне хочется его спасти, мне хочется его любить. И как жаль, что в истории, где даже самые страшные хищники удостоились пощады, на него милосердия не хватило.

# "Детенышей джунглей" я смотрела летом прошлого года, и больше всего тронули меня там два момента. Первый — где герои услышали о сокровищах, хранящихся под развалинами храма. Так как они не знали, что такое сокровища, а ушлая мышь сказала им, что это "все, о чем можно мечтать", каждый принялся мечтать о своем. Балу — о сытости и безделье, Луи — о непревзойденной ловкости, Багира — о мудрости (Равенкло!), Шер-Хан — о могуществе... И, уже добравшись до сокровищницы, стоя на грудах золота и драгоценных камней, они так и не поняли, что нашли зарытый клад, а когда подземный страж им это объяснил, расстроились, ведь они думали, что сокровища — это "все, о чем можно мечтать".

И еще запомнилось мне, как во время извержения вулкана Луи сказал, мол, эта гора больна, взгляните, у нее жар и она кашляет. Почему-то это очень меня тронуло.

# Космосом я заинтересовалась почти в то же время, что и палеонтологией, и дикой природой, то есть больше трех лет назад. Потому что в конечном счете космос — та же самая дикая природа, и весьма экзотическая, даром что неживая. Чем дольше о нем смотришь и читаешь (я имею в виду сейчас документальные вещи, фантастику как не любила, так и не люблю), тем чаще кажется, что каждое небесное тело имеет свою личность, пускай отличную от человеческой, и, возможно, нам не понятную. И, хотя мне интересны все небесные тела, больше прочих я люблю звезды. Может, потому, что они проходят столько стадий взросления, развития и умирания, что кажутся похожими на живые существа?

Как бы то ни было, поздравляю всех с Новым годом, и давайте не забывать, благодаря кому вообще сменяются годы.

Обычно фильмы-катастрофы мне нравятся. Какие-то больше ("мать вашу, ета шедеврально!"), какие-то меньше ("один раз приятно глянуть"), но, в целом, это один из моих любимых жанров кинематографа. И вот, похоже, в этом жанре появился однозначный нелюбимчик. Причем он не понравился настолько, что мне даже не лень об этом написать.

Начну с объективных, как мне кажется, недостатков. Жанр фильма заявлен как катастрофа, но катастрофа играет там примерно ту же роль, что фантастические твари в одноименной франшизе. То бишь, роль фона. На самом деле фильм про политоту, социальную драму и семейные разборки. Именно им отдана большая часть экранного времени, так что где-то на втором часу фильма я стала подозревать, что режиссеру сильно урезали бюджет, поэтому вместо катастрофы он снимает разговоры, разговоры и еще немного разговоров.

Первые полчаса фильма вообще ничего не происходит, кроме этих самых разговоров. Мало того, из этих тридцати минут вы ничего и не поймете, потому что объяснять происходящее начнут сильно позже. Зачем нужно озадачивать зрителя — вопрос. Может, хотели подогреть интерес к происходящему, но просчитались. Не знаю, как другие, но я интересуюсь только тем, о чем мне хоть что-то известно.

На научную достоверность я в таких фильмах обычно забиваю, если они удовлетворяют мое чувство прекрасного, но так как этот не удовлетворил, я приебусь. Нейтрино обрели плотность и разогревают земное ядро, серьезно? Даже если опустить, что эти частицы фактически бесплотны, то как они, исходя от Солнца, могут разогреть земное ядро, не задев при этом атмосферу, кору и мантию, если идут, блять, сверху?

На этом объективные претензии вроде закончились, перейду к вкусовщине и нравственной составляющей фильма. У вас, возможно, сложится обо мне не лучшее мнение, но после предыдущего поста оно и так вряд ли хорошее, посему продолжим. Мне категорически не нравятся герои, за которых фильм предлагает нам болеть. Это среднестатистическая американская семья: мать, отец и двое детей. Был еще бойфренд матери, весьма приятный человек, но его ужасно слили в конце, не будем о нем. И эти ребята (за исключением, может, отца) ну, вообще ни о чем. Просто хорошие люди, которые составляют девять десятых населения земного шара и легко заменяются другими хорошими людьми. Как и дочь президента — безусловно положительный, но ниочемный персонаж, нужный только для любовного интереса одного из героев.

Сюда же отнесу и набившую оскомину голливудскую этику, по которой с детьми и домашними животными ничего плохого не может случиться. Посему, когда дети в ужасе спрашивают: "Мы что, все умрем?", мне хочется ответить: "Чувак, ты в голливудском фильме и тебе семь лет, да на тебе даже царапины не останется". Хищные звери, стихийные бедствия, черти из глубин Преисподней — все этично обходят деток стороной. Если взрослый герой находится рядом с ребенком, можно сказать с уверенностью, что с ним ничего не случится. Присутствие ребенка хранит его от пиздеца. Очень реалистично.

Скажу сразу, я не против выживания детей, я даже болею за детей. В "Сан-Андреасе" одна из спасающихся групп состояла из двух подростков и ребенка, в "Послезавтра" часть главных героев тоже были школьники, даже во втором сезоне "Первобытного", где маленькая Тейлор очутилась в силурийской пустыне, побежав за собакой, я болела за детей. Но все это были храбрые, сильные, предприимчивые люди, они что-то делали для своего спасения, они не теряли присутствия духа, они не вели себя как жертвы. Я очень жалостлива, вы знаете, достаточно ничтожного повода, чтобы вызвать мое сочувствие, но откровенным жертвам я сострадать не могу.

Впрочем, вру, в фильме есть один непоименованный ребенок, которого захлестнула волна вместе с родителями, и оооо, как один из главных героев почтил их память! В то время как гибель персонажей, которые нравились мне, — взрослых и куда более одухотворенных, сильных, интересных, чем перечисленные, герои воспринимали примерно так:

а) похуй;
б) так ему и надо;
в) бля пиздец... а, вон мой ебарь скачет, похуй.

Если это и вправду социальная драма (а это, скорее всего, она, ибо катастрофа из фильма слабовата), то настоящая драма здесь не в том, что богатые и влиятельные заботятся о собственном выживании, забив на простых людей, а в том, что особенные люди жертвуют собой ради обычных, и это считается нормой. И если вам, ребята, иногда кажется, что люди чуток деграднули в развитии, вы знаете, откуда ветер дует. ^^

Вот знаете, когда в документалках начинают перечислять "грозных хищников, опасных для человека" таких, как львы, леопарды, крокодилы и прочая нечисть, и в этот список попадают гепарды, я недоумеваю. Потому что гепарды самые миролюбивые и застенчивые из крупных хищников Африки. Если гепард нормальных для своего вида размеров, он едва ли может убить человека, да и при встрече с ним попытается ретироваться.

У самцов гепардов мало распространено (если вообще присутствует) стремление убить потомство глянувшейся самки, и они сильно привязываются к тем, с кем долго прожили, потому добровольно своих сестер и матерей не оставляют.

Я могу мощно умиляться, глядя на котиков из Интернета, но, стоит мне увидеть гепарда, я тут же понимаю, что милее этой кисоньки нет животного на Земле, никакой домашний пушистик рядом не лежал. Когда они открывают пасть, мой мимимиметр взрывается, потому что никакое мяуканье не сравнится с их криками.

Вообще этому посту полагалось быть чем-то вроде ОБОЖЭ ГЕПАРДИКИ ГДЕ ТАЗИК ДЛЯ СОПЛЕЙ, но это вроде как публичная площадка, надо писать без капса и со знаками препинания, да еще и объяснять свою позицию. Но вы знайте: смысл поста в том, что гепарды ВЕРШИНА МИМИМИШНОГО ОЛИМПА. Может, антилопы импалы так не считают, но это так.

Спонсор поста — очередная фотка с гепардами. Очередная фотка с гепардами — гибель твоего мимимиметра.

P. S. Фотку не прикладываю, ибо мимимиметру своему каждый сам хозяин.

Переслушиваю Поттериану и отчаянно сочувствую Дурслям. Может, они не во всем были правы, но уж вот кто в этой эпопее истинные жертвы обстоятельств. Легко их осуждать, но я бы на месте Петуньи развернула Дамблдора с порога. Сами посудите: ты растешь с сестрой, которую родители любят больше тебя, которая, к тому же, еще и ведьма, отчаянно ей завидуешь, а когда сама хочешь поступить в школу волшебства, директор тебя отшивает. Через много лет, когда ты устроила свою жизнь и с сестрой особо не общаешься, тот самый директор приходит к тебе и говорит: такое дело, твоя сестра и ее муж погибли, но было бы очень здорово, если бы ты взяла на воспитание их сына и относилась к нему как к собственному ребенку. В моем случае кармическая справедливость бы восторжествовала и я отшила бы Дамблдора так же, как он отшил Петунью много лет назад. Но нет! Она берет Гарри в свой дом и, хоть не особо его любит, все же растит по каким-то минимальным прожиточным стандартам.

Нежелание Дурслей рассказывать Гарри о волшебстве и отправлять его в Хогвартс тоже вполне понятно: представляете, сколько бы это вызвало вопросов и проблем? А так они, возможно, надеялись отсрочить, если не полностью отменить неизбежное. Правда, после того, как он поступил в школу, можно было и не перегибать, запирая его в комнате и ставя решетки на окнах, но если учесть, что Гарри обломал дяде Вернону сделку всей его жизни, их гнев также вполне объясним.

Казалось бы: отправили пацана в Хогвартс — и проблемы закончились, но нет! Я не говорю о дементорах, напавших на Дадли, и Волдеморте, от которого Дурсли вынуждены были укрываться в "Дарах смерти", но о более прозаических вещах. Друзья Гарри из волшебного мира шастают в дом Дурслей как к себе домой, смотрят на хозяев как на людей второго сорта, никак с ними не считаются, да еще и полагают вполне уместным делать им замечания. Взять мистера Уизли, который раскурочил Дурслям полгостинной, потому что, видите ли, временно подключил их камин к сети, чтобы забрать Гарри (не уведомив об этом хозяев и вообще не поинтересовавшись их мнением). Да еще и упрекал Дурслей в том, что они холодно прощаются с Гарри.

Дамблдор в шестой книге устраивает в гостиной Дурслей разборки с Кричером и дележ наследства, хотя вполне мог сделать это в Норе, так как от Дурслей ему требовалось только согласие приютить Гарри еще на одно лето. Мало того, он заколдовывает бокалы, чтобы те постукивали хозяев по голове, пока они не выпьют, а когда Дурсли отказываются пить, делает им замечание, что "воспитанный человек все же выпил бы". Да воспитанный человек не решал бы личные дела при посторонних, делая вид, что этих посторонних не существует! В довершение картины Дамблдор мало что упрекает Петунью, которая не растила Гарри в той же любви, что и собственного сына, но и утверждает, что своим воспитанием Дурсли нанесли непоправимый вред Дадли. Роулинг, это не смешная сцена, это отвратительно, почему оно вообще есть в книге и почему выглядит так, будто Дамблдор все делает правильно, а Дурсли — козлы и моральные уроды.

Ну, и в седьмой книге Гестия Джонс, которой вообще не должно быть дела до отношений Гарри с родственниками, тоже начинает упрекать Дурслей за холодное прощание с племянником и отсутствие интереса к его делам.

К самому Гарри у меня претензий нет, он мальчик славный, но на месте Петуньи я бы его не взяла. Ну, нахер. Нашли лохушку.

Услышала тут интересное замечание: если магические силы Гриндевальда и Волдеморта были примерно равны, то силой духа первый второго превосходил, ибо легко принял смерть и раскаялся в содеянном, а Володя мало что панически боялся смерти, так еще и раскаяться не сумел.

Тогда я подумала, что Гриндевальд в целом выглядит куда более адекватным человеком, и психика у него явно здоровее, чем у Волдеморта. Вся история Володиного детства и отрочества — это игрушки, прибитые к потолку. В нем крепнет сознание собственной исключительности вкупе с презрением к своему окружению, в то время как молодой Гриндевальд, хоть и отличается амбициозностью, живет почти обычной жизнью: он ездит на каникулы к тетушке, у него есть друзья (а не свита), да и о том, что юный Геллерт имел какие-то проблемы с родителями, в книгах ничего не говорится. К юношескому возрасту Риддл мастерски пудрит мозги всем вокруг, прикидываясь милой кисонькой, и даже смерть Миртл ему удается спихнуть на соученика, тогда как Гриндевальд, видимо, не настолько прошаренный в искусстве лжи и более открытый, вылетает из школы, так никого и не убив.

Что до их деятельности как труъ-злодеев, и тут Гриндевальд показал себя гораздо более приземленным и здоровым человеком. Он привлекает и удерживает сторонников проповедями о мире, о высшей справедливости, об общем благе и в расправах над врагами не проявляет особой жестокости, удовлетворяясь смертью врага, а не его мучениями. Если вспомнить Володю, который применял непростительные заклятия даже к союзникам и многих удерживал страхом, Гриндевальд выглядит куда приятнее.

Да и в целом, мне всегда будет больше по душе тот, кто от рождения злая сука, чем тот, кого сломало трудное детство.